Призовая лошадь - [31]

Мерседес обнимает его и ласково кусает за подбородок. Вот это отвага! С моей точки зрения, это все равно, что сунуть голову в львиную пасть. Марсель, который явно жаждал меня поколошматить, под ласками Мерседес смягчается, разжимает кулаки, расслабляется, руки его безвольно повисают плетьми. Злые огоньки в глазах тухнут. Мерседес целует его в щеки. Марсель поворачивается вполоборота и собирается выйти. С порога угрожающе произносит:

— Чтобы больше твоей ноги здесь не было, собачий сын, иначе пересчитаю тебе все ребра… и еще кое-что.

Мерседес что-то тараторит, чтобы заглушить его слова. Поспешно хватает пальто и надевает его.

— Пошли, — говорит, — нам пора.

Выходим. Думаю о том, что сегодня я получил Мерседес, но в наказание за грехи безвозвратно потерял ее отца.

Эксцентричный Сеньор Гонсалес

Сказать правду, начиная с того самого вечера Марсель бешено меня возненавидел. Сперва я наивно полагал, что причиной ненависти послужило то, что он застукал меня в комнате. Мерседес и решил, будто человек я конченый, пропащий. Однако теперь мне ясно, что отношение Марселя основывалось на иных причинах, Что складывалось оно исподволь, в результате длительного наблюдения за мной, чего я, признаться, совершенно не замечал. Марсель стал приглядываться ко мне еще со дня моего появления в пансионе или, вернее, с момента, когда увидел, что Мерседес интересуется мной. Его отношение выработалось вовсе не на основании наших бесед — мы почти не разговаривали, — но со слов других пансионеров и наблюдений за моим поведением, так сказать, «со стороны». Отношение резко отрицательное. Для Марселя я был заурядным авантюристом, своего рода пикаро, человеком без будущего, без… Впрочем, толковать об этом поздно. Словом, в ту пору вся моя деятельность заключалась в черновой работе на кухне по утрам и, начиная с пресловутого посещения «Танфорана», игре на скачках по вечерам. Конечно, если рассуждать здраво, я, быть может, был и не самой плохой партией для его дочери. Не так ли? Работа, чтобы прокормиться, у меня была. Хотя, говоря по правде, слово «работа» не очень-то сюда подходит. Можно ли назвать работой кормушку для своры голодных собак?

Ковбой никак не был повинен в том, что я пристрастился к скачкам. Дело известное: игроками рождаются, а не делаются. Вина его лишь в том, что он ввел меня в среду, к которой я так стремился, а уж раз начав, я покатился по наклонной не только без сопротивления, но даже с радостью. Я был там как рыба в воде. На ипподроме я чувствовал себя вольготно, я нашел там не просто свое призвание, но неизменно ощущал какую-то природную связь с тем хаосом, в котором моя личность обрела питательную почву. По мере того как росло мое увлечение лошадьми, росло презрение ко мне Марселя. И наступил наконец день, когда он вовсе запретил своей дочери видеться со мною. Братство пансиона «444» вполне одобрило это решение, ибо, пронюхав про конные мои страстишки, оно постановило, что порок не доведет меня до добра и я непременно скачусь в болото. Мы с Мерседес вынуждены были проявлять чудеса изворотливости, чтобы хоть как-то видеться. Грузчики в те дни как назло бастовали. Марсель сидел дома и мог приглядывать за дочерью. Он не спускал с нее глаз. Провожал до кабаре, пережидал за столиком и отводил домой. Когда же ему случалось отлучаться со своими бастовавшими друзьями в порт, он поручал Мерседес кому-нибудь из приятелей, строго-настрого наказывая ни в коем случае не позволять ей видеться со мной. И все же, несмотря на все предосторожности Марселя, мы с Мерседес исхитрились отыскать местечко для наших встреч. Полагаю, не без попустительства кого-нибудь из доброхотов — ищеек Марселя. Украдкой, по большей части вечерами, мы встречались в маленьком баре на Кирни, богемном, не очень уютном, пропыленном и довольно ветхом, зато нормальном… в том смысле, хочу я сказать, что посещали его нормальные мужчины и нормальные женщины. Бар назывался «Лос Окулистас». Туда любили заглядывать студенты-экзистенциалисты и художники-итальянцы, быть может, потому что хозяин заведения со странной фамилией Пичичо переживал период увлечения живописью и в силу своей невежественности скупал все, что ему подсовывали, развешивая покупки буквально повсюду: на зеркалах, бутылках, телефонах, на кухне и в уборных, в полном убеждении, что завтра эти поделки неслыханно возрастут в цене. Грязных и косматых художников, которые туда шлялись, называли «окулистами» по причинам, которые чувствую, но точно определить затрудняюсь. Единственным развлечением бара был панамский негритосик по имени Ральф, вечерами тренькавший на пианино. За пепельный цвет лица и вечно усталый взгляд его окрестили Ральфом Дифтерией. Играл он лихо; иногда в его игре слышались адские страдания. Он один во всем Сан-Франциско исполнял перуанские вальсы. Вальсы удивительно грустные, напоминающие стихи одной латиноамериканской поэтессы… Нас с Мерседес они трогали до слез.

— Сыграй «Южную звездочку», дружище, — просил я его.

— Хорошо, сейчас.

И он играл с такой чарующей музыкальностью, что разговоры умолкали и лица «окулистов» озарялись.