Призовая лошадь - [32]

— Почему ты не бросишь скачки? — говаривала мне Мерседес, когда под воздействием музыки Ральфа Дифтерии я размякал до того, что из меня можно было веревки вить. — Отец бы просто обожал тебя и охотно подыскал бы подходящую работу в порту. Конечно, это не значит, что ты всю жизнь оставался бы грузчиком… Поработал бы некоторое время, скопил бы немного денег… Скажи, разве тебе не хотелось бы поступить в университет? Разве не для этого ты приехал сюда?

— Конечно, хотелось бы, и даже очень, но вот сумел бы я учиться? Да и зачем бросать скачки? Ведь этим я никому зла не делаю, и кроме того, пока я в выигрыше, Мерседес, я все время в выигрыше…

— Не будь наивным, всем известно, что вечно выигрывать нельзя. Даже глупо об этом говорить.

Мерседес строила планы на будущее, строила планы для меня, которого и пятилетний план не наставил бы на путь истинный. В этом, между прочим, заключалась огромная разница между мной и Мерседес, но в этом, с другой стороны, заключалось и очарование тогдашней нашей жизни. Мерседес пыталась очертить для меня уютный домашний круг, где все было разумно, четко и ясно; я двигался по этому кругу словно стреноженный жеребенок, фыркая, брыкаясь и норовя вырваться. И все же какая-то готовность ходить под седлом во мне жила. Моя логика была логикой скачек, иными словами, отсутствием логики. В силу странного психологического заскока я вообразил себя избранником и жил в надежде, что однажды передо мной чудесным образом откроется беспрепятственная дорога к славе и благоденствию.

Хорошо сказать: бросить скачки! Да понимала ли Мерседес и в самом деле, что такое скачки? Я уже говорил, что вошел в этот мир легко, без всяких колебаний, и скаковое братство роковым образом не отринуло меня. Мы с Ковбоем зажили рутинной жизнью: до полудня трудились на кухне и прямо оттуда отправлялись на ипподром. В «Танфоране» скачки происходили ежедневно, за исключением понедельников. На ранний уход Ковбой получил разрешение администрации то ли из уважения к его стажу, то ли оттого, что большую часть рабочего дня он все равно валялся пьяным на своем чердаке. На меня управляющий, видимо, махнул рукой, числя как «частично занятого», частично в том смысле, что «частично» я мог не работать, и даже внес меня в особый список «заменяемых».

— Не волнуйся, голубок, — утешал меня Ковбой, — через месяц лошадей отправят в «Голден Гэйт Филдс», а еще через три месяца в Лос-Анджелес; вот тогда мы и будем ишачить по восемь часов в сутки, как велит господь бог.

Работа меня не слишком заботила. С самого начала повелось, что на скачках я выигрывал и выигрывал. Везло мне потрясающе. Бывали заезды, которые я не просто выигрывал, но и делал «пласе́» и «шоу»[23], ставя на трех различных лошадей. Выигрывал с удивительным постоянством. Хотите знать мой метод? Никакого. Скорее пустяковые хитрости и много, очень много наития, если не сказать везения. Иногда я руководствовался выражением лица, с которым тренер поглядывал на жокея, иногда тем, как смотрит на меня лошадь, словно выискивая кого-то между зрителями и делая мне знаки головой. Никогда я не ставил на заранее намеченную лошадь. Среди моих товарищей были такие, которые тоже выигрывали, и даже выигрывали больше моего; зато когда они проигрывали — проигрывали с треском. К таким игрокам принадлежал Ковбой. Если ему начинало везти, он отваживался делать ставки до ста долларов. Бывало, что он возвращался домой с семьюстами долларами выигрыша. Если же дела шли скверно, он совершенно терял самообладание. И вот что при этом забавно: Ковбой неизменно изучал самые разнообразные источники информации, отбирал победителя, а по дороге к кассе менял свое намерение в пользу той лошади, за которую выплата могла быть больше. И снова проигрывал. Он ненавидел фаворитов. Последние крохи всегда ставил на лошадей, за которых выплачивали сто долларов и больше, короче говоря, ставил на лошадь, заведомо обреченную. А Куате? Мой друг Куате, сам бывший жокей и заядлый игрок, едва раздобыв два доллара, выпрошенные взаймы или безвозмездно, неизменно ставил на ту лошадь, на которой шел Джонни Лонгден.

— В этом заезде все лошади имеют равные шансы. Стало быть, надо ставить на Лонгдена.

— Ну, а если Лонгден сядет на старую клячу? — спрашивал я в таких случаях.

— Никогда он ничего подобного не сделает. Этого не может быть. Не таковский он жокей. Черта с два!

И маэстро ставил на Лонгдена. Лонгден приходил последним. Куате проигрывался в пух и прах. Карманы его были пусты. Как назло, следующий заезд Лонгден выигрывал.

— Вот собака, всегда так! Он, видно, хочет раздеть меня догола!

Сколько лет Куате? Черты его лица мелки и незначительны; тело — двенадцатилетнего ребенка; он мог бы, не нагибаясь, пройти под брюхом лошади. Когда же Куате появляется аккуратно причесанным, то вполне может сойти за справного юношу: стройный, хотя и миниатюрный, а в темном костюме почти элегантный. Особенно в сумерках. В большинстве случаев, однако, он ходит небритым, с двухдневной щетиной, глазищи бычьи, зубы и пальцы в желтых пятнах никотина, вечно дрожит от холода. Или от голода? Я слыхал, что у Куате часто нет денег даже на еду. Когда Лонгден снисходит к нему и делает его победителем, Куате шикует: он покупает бутылку дешевого виски и отправляется кутить с приятелями. Штаны, протертые до блеска на заду и на коленях, и всегда растерзанный ворот рубашки — отличительный признак его костюма, почти мерило элегантности круга Куате.