Пришелец из Нарбонны - [93]

— Коварный лисенок, — поддакнул сосед, одетый в платье с узорами.

— Змееныш, — добавил второй сосед, стоящий у Восточной стены.

— Почему лисенок? Почему змееныш? — Менаше Га-Коэн высоко поднял голову, словно выискивал кого-то невидящим взглядом. — Почему вы обижаетесь, братья? Я восхищен речью Хаиме. Мне казалось, что я слушаю не тринадцатилетнего мальчика, но человека с ярмом лет на шее, который много видел и слышал и не одну задачу решил в своей жизни. Если где-то юная мысль была искривлена, словно неокрепший стебелек, то старшие всегда могут ее выпрямить. Скажите, что вам не понравилось?

— Вот именно, что тут обидного? — подхватил Даниил. — В речи моего брата не было ничего, под чем бы не подписался каждый из нас. Кого из вас оскорбил мой брат?

— Из нас никого, — ответил Дов. — Но все, что он сказал, — правда.

— Да-да! — закричал кто-то в толпе. — За правду гибнет наш народ.

Даниил покачал головой.

— Раввин Менаше Га-Коэн правильно сказал, и точка. Слава Богу, конфирмация благополучно кончилась. Но вместо того, чтобы радоваться, некоторые стараются посеять раздор. Среди нас обязательно найдутся такие. Давайте-ка расходиться по домам. Бог уберег нас от инквизитора. И слава Всемогущему за это. Будем радоваться, а не ссориться. К сожалению, дорогие братья, я не могу пригласить вас на званый обед, который устраивают родители в день конфирмации, ибо в нашей радости есть немалая доля грусти. Наша сестра Марианна тяжело больна и нуждается в большой благосклонности Небес. А потому я смиренно прошу раввина Шемюэля Провенцало открыть дверцы Ковчега Завета и вознести к Богу молитву о выздоровлении больной…

— Это Марианна больна? — рассмеялся Дов.

Но не успел он продолжить, как на галерее раздался призывный крик, а когда все подняли головы, донья Клара спокойным голосом сказала:

— Я спою вам «Песнь матери», которую сочинила сама.

— «Ах, какой радостный день наступил», — начала она, а за ней подхватил хор юных девушек.

Донья Клара пела о ребенке в лоне матери и его рождении, когда кормилица закричала: «Мальчик, Мальчик»:

Боже, Ты матери душу возвратил,

Новую душеньку ты ей подарил,

Как народу избранному Тору,

Так Ты матери сына дал…*

— «Ах, какой радостный день солнцем нас озарил», — пели девушки в белом.

Второй радостный день — день обрезания. В открытых дверях спальни гости восклицают:

Семя народа, мужчина, пускай вырастает,

Семя народа, мужчина, пускай вырастает,

Крона в молитве касается облак высоких,

Корни питаются вечною мудростью Торы…*

Наступает новый день радости: на четвертом году жизни он идет в школу с завязанными глазами, чтобы ни один злой дух не заколдовал его по дороге. И еще два дня радости — конфирмация и свадьба. Радость переплетена с грустью. Молодость кончается, начинаются новые заботы. Еврейские заботы.

— А теперь я спою вам песню, которую сочинила в подражание поэту Хасдаю, — сказала донья Клара. Зазвучала грустная мелодия:

Уходит жизни весна, пора плодоносных дождей,

Земля напилась воды и стелет лужайки,

В кустах жасмина поет соловей-однолетка,

Качаема ветром, в ладоши хлопает пальма,

Помни, уходят дни,

Помни, близится Суд,

И что же ты скажешь, несчастный?

Ужели в душе ничего не найти на другую чашу весов?*

Потом проходит лето, осень и приходит зима:

…Приходит зима, неужели так скоро?

Пора рассчитаться — с чем встану пред Богом?

Что расскажу о грехах своих тяжких?

Встречала сердца я, полные злобы,

Но кто меня злее, чем сердце мое, умел ненавидеть?

Враги нанесли мне кровавые раны,

Но та, что моя же душа нанесла, доднесь не закрылась.

И люди меня искушали, ко злу соблазняли,

Но очи мои, как никто, совращали во грех.

Босыми ногами ступала в огонь и горячие угли,

Но всепожирающим пламенем жгли меня страсти.

Ловили меня в западни, и силки, и ловушки,

Но хуже всего я запуталась в сеть своего языка.

Кусали меня ядовитые гады и змеи,

Больнее всего был своими зубами укус.

Враги захватили меня и жгли на костре,

Но только свои грехи дотла сжигают.

От взгляда людского ты спрячешь все, что захочешь,

От Провиденья ты ничего не скроешь…

Помни, уходят дни,

Помни, близится Суд,

И что же ты скажешь, несчастный?

Ужели в душе ничего не найти на другую чашу весов?*

Девочки пели:

…Помни, близится Суд,

И что же ты скажешь, несчастный?

Ужели в душе ничего не найти на другую чашу весов?

— Я спою вам еще одну песнь, — прокричала через решетку галереи для женщин донья Клара:

Ту, что сотворил Вселенную в семь дней,

Знаешь дно морское и вершины гор,

Сердца материнского знаешь ли глубины?

О мать народа, Сарра-Ревекка-Рахиль-Лия,

Заступись за меня!

Ты, что знаешь, кто чем дышит,

Каждый шаг и помышленье,

Материнский знаешь ли Ты страх?

О мать народа, Сарра-Ревекка-Рахиль-Лия,

Заступись за меня!

Ты с десницею могучей

На врагов наславший мор и глад,

Материнскую знаешь ли Ты боль?

О мать народа, Сарра-Ревекка-Рахиль-Лия,

Заступись за меня!

Ты, что вел свой народ чрез Чермное море,

Где египетский наездник утонул с конем,

Материнские знаешь ли слезы?

О мать народа, Сарра-Ревекка…

Пение доньи Клары заглушил громкий возглас:

— Будь благословен, пришелец!

Это был голос главы альджамы Шломо Абу Дархама. Рядом с ним шел очень высокий мужчина с полным лицом, окаймленным русой бородой. На голове у него была кожаная шляпа. Черная пелерина, откинутая назад, открывала кафтан из красно-золотой козловой кожи. Широкий пояс поблескивал металлической чешуей. На боку висела короткая шпага.