Природа сенсаций - [23]

На горле Колычев почувствовал ледяное дыхание — и тут же с обеих сторон кадыка в его шею впились молодые девичьи зубы. Уколы были небольшие, небольные — не больней, чем когда берут кровь на анализ.

Время для Олега Колычева остановило свой бег, и он не мог бы сказать, когда же наконец — через минуту или через час — он услышал сытые голоса.

— Знай аграриев, — гордый Катин.

— Ебарь кошачий, с девочками захотел поразвлекаться, — осуждающий Лукерьи.

— Пошли, сестра Земля.

— Пошли, сестра Луна.

Объятия Кусто ослабли, затекшие ноги Колычева подкосились, и он рухнул на пол, где стоял.

Открыв глаза, первое, что увидел Олег, была швабра уборщицы, затем обнаженный наизготовку револьвер охранника.

Было утро, солнце било в огромные окна штаба, слышались все нарастающие голоса, радиопереговоры, и, мало-помалу приходя в себя, руководитель штаба обнаружил, что вокруг него собирается порядочная толпа. Перевернутый стул, недопитая бутылка и разлившийся сок дополняли жалкое зрелище.

Объяснение с Полумеровым было неизбежным.

На слабых ногах Колычев вошел в кабинет лидера правого блока.

— Юрий Анисимович, я все объясню, — начал было он.

Но Полумеров прервал эту сбивчивую речь:

— Да, в общем, можете и не объяснять.

— Нет, нет! — воскликнул Колычев. — Разрешите, я хоть покажу.

Он запрокинул голову:

— Видите? Видите?

— Ну что? — вяло, без интереса спросил Полумеров. — Царапины вижу. Понимаю, что вы тут не один кувыркались. В угаре страсти, так сказать.

— Какой угар? Какие страсти? Из меня кровь пили!

— Ну, уж теперь, Олег Гаврилович, вы из нас кровь пить не будете. Мы среди правых пьянки позволить не можем.

— Но…

Однако Полумеров замахал руками:

— И разбираться ничего не хочу! Уволены, уволены — раз и навсегда.

— Но Кусто… С Кусто-то что? — начал было опять Колычев, понимая, впрочем, что все совершилось уже необратимо.

— Проспитесь! — только и посоветовал ему напоследок лидер правых.

Жалкий, нечистый — на брюках желтело пятно грейпфрутового сока, — Колычев вышел из штаба. И точно вчерашним своим незадачливым маршрутом пересек Тверскую и вплелся в толпу, заполнявшую Камергерский.

На углу, напротив «голубого» кафе, он увидел двух жавшихся у какого-то сверкающего подъезда девиц. Странное дело — сейчас Колычев не мог бы распознать: они — не они?

Однако он не стал долго разглядывать их, а вместо того сжал в кармане кулак и погрозил им: он был уверен, что в метафизическом пространстве эта угроза была видна и еще как весома.

Впрочем, вот что: тут же он распустил кулак и задумался. Прохожие обтекали его, некоторые толкали. Асфальт тускло блестел. Мало-помалу начал он понимать: что-то новое, что узнал он сегодня в ночь, ничуть не менее интересно, чем политика. И способно так же точно засосать и прилепить к себе. Он вдруг начал понимать, что еще не раз придет сюда — в поисках таких же случайных собеседниц — Земли и Луны, способных вывести его снова под ослепительный каменный взгляд Кусто.

Или кого-то другого.

«А, ладно. Потом», — Колычев кивнул и пошел, все ускоряя шаг, неизвестно куда.

ВИТОК

Под утро пошел мелкий, гаденький дождик, а когда вышли на Садовое кольцо, оказалось, там еще дует и стало вообще холодно.

«Зря вы это, Александр Иванович», — подумал про себя Александр Иванович.

Александр Иванович Каменнозерцев, сорокалетний писатель-проститут.

Тут меня, автора, смущает одна вещь. Говорят, нехорошо делать героем писателя. Если делаешь героем писателя, это очень выставляет тебя в неудачном свете. Вроде ни о чем другом и писать уже не можешь, кроме как о себе самом. А лирическая личина Александра Ивановича — не более чем неуклюжая уловка.

Тем не менее он все-таки идет по Садовому кольцу, а рядом с ним шла Виток. Женская девушка небольшого роста.

Все молчали. Холодно.

Ночью спали мало, считай, вообще не спали. Водка, коньяк, чай в квартире у великого Положенского. Круглый стол, над которым свисали четыре светильника, как фрукты.

Положенский, в широкой блузе, делая красивые, округлые движения руками, говорил:

— Вы поверьте мне, Александр Иванович, работа начальника — это очень, очень легко. Это в тысячу раз легче, чем писать. А оплачивается… — он опять огладил рукой невидимую круглую форму и откинулся в кресле, — даже ведь сравнивать нельзя, насколько лучше оплачивается работа начальника, правда ведь, ну, Александр Иванович?

Александр Иванович и не спорил. Он хлебнул водки, заел кусочком огурца. Что тут спорить? Карьера писателя-проститута как-то застопорилась. Да ее и не было, никакой карьеры.

Я, автор, смотрю на эту сцену как бы из угла сверху, как бы через объектив камеры видеонаблюдения. Вот этот Александр Иванович. Я когда пишу «писатель-проститут», я не вкладываю в это оценочный смысл. Имею в виду только одно: пишет он не по порыву души, а потому, что ему заказывают. Пишет он в одной газете, и ничего стыдного в этом нет.

— Тимур Тимурович, — спрашивает Александр Иванович Положенского, — а вы вот читали, я написал недавно…

Я смотрю через окуляр видеокамеры на этого человека. Женская девушка Виток ему не откажет, конечно. Он это знает. Он думает об этом на манер героя знаменитого фильма, которого играет Джон Траволта. Тот стоял перед зеркалом и уговаривал себя: «Сейчас ты выпьешь один бокал и попрощаешься. Поедешь домой, подрочишь и ляжешь спать». Александр Иванович тоже хотел бы избежать полового контакта. Почему? Случится это если один раз, то случится и два, а потом еще пятьсот раз. Он видел — в дальней комнате Тимура Тимуровича стоит широкий диван, застеленный коричневым покрывалом. Очень легко в этой мглистой, красивой квартире увидеть, как тела Александра Ивановича — худое, смугловатое, с седыми волосами на груди — и девушки Виток — белое, плотное, округлое — будут располагаться, менять положения, подлаживаясь одно к другому.