Природа сенсаций - [21]

— Луша, — представилась блондинка.

— Ух ты, — удивился Колычев. — Что же за имя такое?

— Обычное. Лукерья.

— Нет, не обычное. Интересное имя.

— Да это… Родители выебнулись, а я теперь отдувайся.

Луша произнесла непристойность с неожиданной и несколько иронической легкостью — так произносят матерные словечки актрисы или журналистки, употребляя их как стилистическую краску, одну из многих. Колычев подумал было, что девчонки-то, пожалуй, могут оказаться не так просты — но он отогнал от себя эту мысль и втянул большой глоток пива.

— Даже красиво, — сказал критик. — А ты? — он повернулся к брюнетке.

— Катя Кукуева.

— Что? Почему Кукуева? — опешил Колычев.

— Фамилия такая.

— Понял. Так и звать тебя — по имени и фамилии?

— Не обязательно. Можно просто — Катя. А можно — Кукуева.

— Да не еби ты мозги человеку, — вмешалась Луша. — Она все иронизирует, знаете, — пояснила девица, обращаясь к Колычеву.

— Это дело хорошее, — произнес он. — А вы студентки?

— Студентки, — кивнула Катя.

— Чего, если не секрет?

— Она — ТИКСа, я — ПАРАТЭ.

Названий этих учебных заведений Колычев не знал, но расспрашивать ему показалось неудобным. «Что я, в самом деле?» — подумал он и решил сказать что-нибудь о себе.

— А я — критик.

— Да мы знаем, — сказала Луша.

— Откуда? — изумился Колычев.

— Вас вчера по телевизору показывали.

— А, да. Но это ж дневная программа, неужели вы такое смотрите?

— Бывает.

— Я-то думал — только MTV.

— MTV тоже.

— Я вообще-то сейчас другим занимаюсь, — объяснил Колычев. — Выборами.

— Кого выбираете? — спросила Катя.

— Справедливость, — ответил Колычев цитатой из предвыборного слогана Полумерова.

— Да? — с сомнением произнесла Луша. — А вы что, верите в справедливость?

— Ну, может, не столько в справедливость — понятно же, что она исторически недостижима, — сколько в людей, которые ее обещают.

— Козлы они все, — вздохнула Катя. — В нашей Тюрбании пиздить надо просто всех подряд, тогда и будет справедливость.

— Так уж и подряд? — прищурился Колычев.

— Ага. Подряд. Это дешевле.

— Что значит — дешевле? — не понял Колычев.

— То и значит. Вот у нас из десяти — девять воруют чего-то там. Берешь, каждого десятого сажаешь — из оставшихся девяти семеро воровать перестают. Просто же.

— Это сталинщина прямо, — сказал Колычев. — Не ожидал встретить в молодом, так сказать, поколении.

— Да это она одна у нас такая, — засмеялась Луша. — Юная пионерка.

— А вы?

— Я — нет, я анархистка.

— Похуиска, — вставила Катя.

Луша пожала плечами и обезоруживающе улыбнулась. «И в самом деле похуистка», — подумал Колычев. При том, он не мог бы еще определить, какая из девушек нравится ему больше: в каждой было что-то привлекательное и однако же пугающее.

— А вот что, — предложил Олег, — давайте перейдем на «ты»?

— Прям так сразу? — спросила Луша.

— А вы уверены? — добавила Катя.

— Уверен, — улыбнулся Колычев. — Кстати, я не спросил: может, вы есть хотите?

— Да нет.

— Тогда — еще пива?

— Можно.

Из бара вышли в половине первого. Дождь продолжался — по-прежнему несильный, по-прежнему обложной.

Шли по Камергерскому.

— А хотите стихи? — спросил Колычев и, не дожидаясь ответа, начал читать:

И как удушье,

наступает солнце.

На запястьях

моих ежовых рукавиц —

снег…

Он прочитал пару строф, остановился:

— Ну как, нравится?

— Ничего, — сказал Луша. — Только не ко времени. Солнце, снег — где все это? И потом…

— Это — метафизические стихи, — перебил Колычев.

— Кто написал? — спросила Катя.

— Один мой друг.

— Ой, — не поверила она. — Врете вы, сами вы… Сам ты написал. Ты прям как мой папа.

— Там фонетическая ошибка, — заметила Луша. — Кака души какая-то, вначале.

— А что твой папа? — поинтересовался Колычев.

— Да человек такой. Не может не врать. Всем врет. Матери врет, мне врет. Причем не для чего-то, а так, из любви к искусству.

— Бескорыстно? — спросил зачем-то Колычев.

— Ага.

— Так это уже не вранье.

— А что?

— Может, это и правда искусство?

— Какое ему искусство? В Лужниках на рынке пуховиками торгует.

— Что же он, всю жизнь торговал?

— Он кандидат физматнаук, вообще-то, папа ее, — сказала Луша. — А про каку все равно некрасиво.

— Может быть, — согласился Колычев. — Что же касается вранья и папы — это, между прочим, тоже о справедливости. Сама посуди: разве справедливо, что кандидату, как ты говоришь, наук приходится торговать каким-то ширпотребом? Вот он и вынужден врать. Называется — гиперкомпенсация. Понимаешь? Способности-то есть, талант, разум — а выхода все это не находит. Разве справедливо?

— Да хуйня все это, — сказал Катя.

— Почему хуйня? — спросил Колычев.

— Не знаю. Хуйня, и все.

Казалось, она сейчас замкнется.

— А ты? — обернулся Олег к Луше. — Тоже так считаешь?

— Не знаю, — пожала плечами Луша. — Папаша у нее действительно странный. Он один раз, знаете, чучело змеи где-то купил и домой принес. А у них кот, рыжий, Чубайс — ну, он испугался, залез на шкаф. Так Евгений Соломонович бросил змею эту в прихожей и закрылся у себя в комнате. Приходит, значит, мать. А она привыкла, что Чубайс ее встречать выбегает. Ну, его нет. Она зовет: «Чубчик, Чубчик». И вдруг — раз! — на змею наступает! Представляете?

— Да уж, — согласился Колычев. — Весельчак твой папа.