Дождь и слякоть длились безъ перерыва нѣсколько дней и держали дома обитателей юрты «Талака», обрекая ихъ на полную бездѣятельность. Часто выходили они изъ избы и долго и грустно смотрѣли на плачущее небо, вспоминая не сметанное въ стоги сѣно, которое теперь гнило на лугахъ.
Увы! Сѣрая сѣтка дождя охватывала всю окрестность, и низко клубились тяжелыя черныя тучи, среди которыхъ жадный глазъ напрасно искалъ малѣйшаго пятна лазури.
На бѣду ливень не довольствовался дырами въ крышѣ, оставшимися отъ прошлаго года, и надѣлалъ себѣ новыхъ; по всей избѣ лило на голову и на плечи, а подъ ногами, на глиняномъ полу, образовалась глубокая и все возраставшая лужа.
Всевозможныя нечистоты: остатки пищи, отброски рыбы и дичи, навозъ телятъ — втоптанные въ землю и высохшіе за лѣто — отмокли и наполняли юрту невыносимой вонью. Въ ней было душно, сыро и холодно. Огонь камина грѣлъ какъ-то лѣниво, подавленный клубами синяго пара, носившагося по избѣ.
Изба была маленькая. Изъ окружающей ее пустыни она заняла не больше четырехъ квадратныхъ саженей; косыя стѣны, сложенныя изъ поставленныхъ вертикально и очищенныхъ отъ коры стволовъ лиственницы, еще больше уменьшили ея объемъ, съуживая ее кверху. Плоская, сдѣланная изъ такихъ бревенъ крыша, повисла такъ низко надъ головами обитателей, что одинъ изъ нихъ, дюжій парень Михайло, стоявшій у крошечнаго окошка, гдѣ онъ распутывалъ сѣти, доставалъ потолокъ своей курчавой головой.
Посреди юрты шла перегородка изъ тесаныхъ досокъ, раздѣляя ее на двѣ половины: правую — мужскую и лѣвую — женскую. У столба, которымъ заканчивалась перегородка, лицомъ къ огню и охвативъ руками одно колѣно, сидѣлъ и курилъ трубку Кырса 1), мой хозяинъ, уже не молодой, но здоровый еще якутъ, зажиточный и самостоятельный господинъ, владѣлецъ цѣлаго хозяйства, многихъ сѣтей, скотовъ, упряжи и трехъ женщинъ: одной жены и двухъ дочерей. Младшая была уже запродана, но проживала у отца, потому что плата за нее не была еще сполна внесена покупателемъ.
Въ юртѣ царило глубокое молчаніе, вещь довольно необычная въ мѣстѣ, гдѣ находилось нѣсколько якутовъ. Только въ каминѣ трещалъ и шипѣлъ огонь, да за перегородкой шуршали мятыя кожи въ рукахъ дѣвушекъ.
Я предчувствовалъ, что тишина эта не кончится добромъ и дѣйствительно, гроза разразилась скоро. Вызвалъ ее работникъ, прозванный «Тряпкой» за свою вялость и физическое убожество. Бродя изъ угла въ уголъ съ самаго утра, онъ опрокинулъ, наконецъ, ведро и разлилъ воду. Это переполнило чашу. Всѣ глаза заискрились, лица поблѣднѣли.
Испуганный работникъ попытался свалить вину на Михайлу, который будто затерялъ нужный ремень. Михайло, въ отвѣтъ, припомнилъ прошлогоднія грабли. Завязалась ссора. Языки вращались съ быстротою мельничныхъ колесъ, выискивая обиды и неправды, а надъ всѣми голосами, подобно трубѣ Архангела, раздавались грозные окрики хозяина. Не замедлила и хозяйка выйти изъ своего угла и принять участіе въ общей ссорѣ, съ горячностью, свойственной женщинамъ цѣлаго свѣта. Въ юртѣ зашумѣло словно въ взбудораженномъ ульѣ: хозяинъ твердилъ свое, хозяйка перечила, работники ругались, дочери испускали военные окрики; разбуженный ребенокъ плакалъ въ зыбкѣ, а телята мычали, отвѣчая на протяжный громкій ревъ коровъ, которыхъ вечеръ пригналъ уже къ дверямъ юрты. Это послѣднее обстоятельство значительно повліяло на ослабленіе бури, вызвавъ изъ битвы женскій элементъ и, можетъ быть, окончательно прекратило-бы ее, если-бы хозяину не пришла въ голову счастливая мысль добавить еще что-то, въ то время, когда уже всѣ молчали.
Слово это вылетѣло неожиданно, какъ бомба, выпущенная по окончаніи битвы, и произвело такой страшный взрывъ, что коровы и телята умолкли, сильный вѣтеръ стихъ, тучи скрылись, а я увидѣлъ золотой лучъ солнца, который прокрался въ скважину пузыря въ окнѣ и внезапно появился въ нашей темной, грязной, крикливой конурѣ. Яркій и веселый онъ заигралъ блестящимъ колечкомъ на сѣдой, остриженной головѣ моего хозяина, передъ носомъ котораго, какъ разъ въ этотъ моментъ, торчалъ огромный кукишь, сложенный изъ пальцевъ его супруги.
— Вотъ тебѣ!.. На!.. Съѣшь!.. — кричала разгнѣванная, но все-таки прекрасная «Кюмысь».
Фига все приближалась къ раскрытому рту несчастнаго.
Что произошло дальше? Отмстилъ-ли Кырса достойнымъ мущинѣ образомъ, зато наибольшее оскорбленіе, какое только можетъ нанести якутская женщина; или же и на этотъ разъ оказался «бабой своей бабы», мѣшкомъ, какъ его называли сосѣди, и не выбилъ зубовъ, не поломалъ реберъ этой энергичной женщинѣ, трудами которой онъ жилъ и богатѣлъ? Не знаю. Предчувствуя неустойку моего пріятеля, у котораго любовь къ женѣ всегда брала верхъ надъ чувствомъ долга, и не желая быть свидѣтелемъ его пораженія, я схватилъ ружье и ушелъ изъ дому.
Вѣтеръ стихъ, разорвались тучи и, раздвинувшись, показали тамъ и сямъ клочки блѣдно-голубого неба. Солнце выглянуло вдругъ въ одно изъ такихъ оконъ и окрестность, за минуту до того тусклая и заплаканная прояснилась и заблестѣла золотымъ свѣтомъ. Она покрылась тономъ полу-игривой, полу-грустной радости; ея улыбка, ея осеннія тѣни, увядающія и пожелтѣлыя, дѣлали ее похожей на покинутую женщину, которой капризъ, уже остывшаго возлюбленнаго, еще разъ подарилъ минуту ласки и счастья. Капли дождя сверкали какъ брилліанты на почернѣвшихъ сучьяхъ деревьевъ и кустовъ; небо окрасилось пурпуромъ, а на колыхавшихся еще талинахъ дрожали жемчужины недавнихъ слезъ минувшей бури.
