Принцесса-невеста - [68]

– Времени полно, моя сладкозвучная душенька, не тревожь себя.

– Я вас оставлю, – сказала Лютик.

– Я тоже ухожу, – сказал граф. – Дозволите вас проводить?

Лютик кивнула; некоторое время они побродили по коридорам и наконец добрались до ее покоев.

– Доброй ночи, – поспешно сказала Лютик; она пугалась графа при всякой встрече, с того самого дня, когда он впервые приехал на ферму ее отца.

– Он вернется, я уверен, – сказал граф; принц посвящал его во все свои планы, о чем Лютик была осведомлена. – Я плохо знаю этого парня, но он произвел на меня огромное впечатление. Человек, способный пройти Огненное болото, наверняка найдет дорогу во Флоринский замок до дня свадьбы.

Лютик кивнула.

– Мне показалось, он так силен, так замечательно могуч, – продолжал граф; его мягкий голос убаюкивал. – Я лишь спрашивал себя, обладает ли он подлинной чувствительностью, – как вы знаете, могучие богатыри наделены ею не всегда. Вот, допустим, интересно: способен ли он плакать?

– Уэстли нипочем не заплачет, – ответила Лютик, уже открыв дверь. – Только над смертью любимых.

И она затворила дверь у графа перед носом, а оставшись одна, опустилась на колени у кровати. Уэстли, подумала она. Прошу тебя, приди; я столько недель тебя призываю, но так и не получила ответа. Давным-давно, еще на ферме, я думала, что люблю тебя, но то была не любовь. Увидев твое лицо под маской на дне ущелья, я подумала, что люблю тебя, но и это было всего лишь сильное увлечение. Любимый, мне кажется, теперь я люблю тебя, и умоляю только, дай мне шанс всю жизнь тебе это доказывать. Если ты будешь со мной, я до смертного часа проживу в Огненном болоте и стану петь от рассвета до заката. Если ты будешь держать меня за руку, я готова целую вечность тонуть в Пуржистых песках. Я бы предпочла всю эту вечность просидеть с тобой на облаке, но и преисподняя – сущая забава, когда со мною Уэстли…

Так она безмолвно молилась час за часом; так молилась она уже тридцать восемь вечеров, и жар ее лишь разгорался, помыслы очищались. Уэстли. Уэстли. Он летит к ней через семь морей.

Уэстли же, хоть сам и не подозревал, проводил вечера примерно так же. Когда пытки завершались, когда альбинос заканчивал промывать и бинтовать его порезы, ожоги и переломы, когда Уэстли оставался один в огромной клетке, мыслями он устремлялся к Лютику и пребывал с нею.

Он так ясно ее понимал. На ферме, поклявшись ему в любви перед разлукой, она, конечно, говорила всерьез, но ведь ей только-только минуло восемнадцать. Что знала она о сердечных безднах? И затем, когда он снял черную маску и Лютик кубарем полетела к нему в объятья, не только подлинное чувство толкало ее, но удивление, смятенный шок. Однако Уэстли знал, что солнце обязано по утрам вставать на востоке, сколь ни мечтало бы оно о западном рассвете, и знал, что Лютик обязана всю свою любовь излить на него. Золото заманчиво, да и королевский титул соблазнителен, но они не чета лихорадке его сердца, и Лютик рано или поздно тоже ее подхватит. Выбора у нее меньше, чем у солнца.

Посему, когда явился граф с Машиной, Уэстли не сильно встревожился. Если честно, он и не понял, что такое граф принес в клетку. А если совсем честно, граф ничего не приносил; альбинос трудился за него – бегом тащил то одну ерундовину, то другую.

Так это виделось Уэстли: какие-то ерундовины. Разновеликие присоски с мягкой резиной по краям, и еще, видимо, колесо, и другая штука, то ли рычаг, то ли палка, не поймешь.

– Добрейшего тебе вечера, – начал граф.

Уэстли и не припоминал его в таком возбуждении. В ответ он очень вяло графу кивнул. Чувствовал Уэстли себя не хуже обычного, но не годится звонить об этом направо и налево.

– Нездоровится? – спросил граф.

Уэстли опять вяло кивнул.

Альбинос носился туда-сюда с новыми ерундовинами: какими-то удлинителями, что ли, жилистыми и бесконечными.

– На этом все, – наконец сказал граф.

Кивок.

Исчез.

– Это Машина, – сказал граф, оставшись наедине с Уэстли. – Я конструировал ее одиннадцать лет. Как видишь, я сильно волнуюсь и очень горжусь.

Уэстли утвердительно ответил истомленным смыканием век.

– Мне еще надо ее смонтировать. – И граф приступил к делу.

Уэстли наблюдал за монтажом с немалым интересом и, понятно, с любопытством.

– Слышал крик вечером?

Утвердительный смык.

– Дикая собака. А кричала она от Машины. – Граф совершал сложнейшие манипуляции, но все шесть пальцев правой руки не колебались ни секунды. – Меня живо интересует боль, – продолжал граф. – Полагаю, за минувшие месяцы ты уже понял. Собственно, боль интересует меня с интеллектуальных позиций. Разумеется, я писал материалы на эту тему в большинство высокоученых журналов. В основном статьи. А сейчас взялся за книгу. Мою книгу. Основополагающую, надеюсь, книгу. Самое полное исследование боли – во всяком случае, на сегодняшний день.

Уэстли все это сильно увлекло. Он тихонько застонал.

– Мне думается, боль – самая недооцененная из доступных человеку эмоций, – продолжал граф. – Змий-искуситель, согласно моей интерпретации, – это боль. Боль сопровождает нас от начала времен, и я неизменно досадую, когда люди говорят «дело жизни и смерти», ибо, полагаю я, в сущности, подобает говорить «дело боли и смерти». – Граф умолк, приступил к мудреным настройкам, завершил их. – Одна из моих теорий, – сказал он немного погодя, – заключается в том, что боль, помимо прочего, подразумевает предчувствие. Не весьма оригинально, это правда, но я проиллюстрирую свой тезис: я не стану – я подчеркиваю: