Принцесса-невеста - [69]
Машина выглядела до того по-дурацки, что Уэстли подмывало захихикать. Вместо этого он вновь застонал.
– Предоставим это твоему воображению. – Граф взглянул на Уэстли. – Однако прежде, чем ты изведаешь завтрашнюю ночь, я хочу совершенно искренне тебе сказать: ты самое сильное, самое умное и отважное, самое достойное существо, какое мне выпадала честь встречать, и мне почти грустно оттого, что ради своей книги и будущих исследователей боли я должен тебя уничтожить.
– Спасибо… вам… – тихонько выдохнул Уэстли.
У двери клетки граф сказал через плечо:
– И кончай прикидываться, какой ты слабый и побитый; тебе уже месяц не удается меня надуть. Сейчас ты едва ли слабее, чем в тот день, когда вошел в Огненное болото. В утешение должен сказать, что я знаю твою тайну.
– Тайну? – Сдавленно, глухо.
– Ты отключаешь мозг! – вскричал граф. – За все эти месяцы тебя ни разу не проняло. Ты закатываешь глаза, смежаешь веки и отправляешься, вероятно… ну, я не знаю – очевидно, к ней. А теперь доброй ночи. Постарайся выспаться. Вряд ли тебе удастся. Предчувствие, как ты помнишь. – Он помахал и взошел по подземной лестнице.
У Уэстли внезапно сжалось сердце.
Вскоре пришел альбинос, встал на колени, прижался ртом к его уху. Шепот:
– Я который день за тобой наблюдаю. Ты не заслуживаешь того, что будет. Я им нужен. Больше никто не умеет так кормить зверей. Мне ничего не грозит. Меня не тронут. Хочешь, я тебя убью? Мы им всё испортим. У меня хороший яд. Умоляю тебя. Я видел Машину. Я смотрел, как кричит дикая собака. Позволь тебя убить, пожалуйста. Ты спасибо мне скажешь, я клянусь.
– Я должен жить.
Шепот:
– Но…
Вперебивку:
– Они меня не достанут. Со мной все хорошо. Я выкарабкаюсь. Я жив и останусь жив.
Он сказал это громко, он сказал это страстно. Однако впервые за долгое-долгое время его посетил ужас…
– Ну как, удалось поспать? – спросил граф следующим вечером.
– Честно говоря, нет, – ответил Уэстли, больше не притворяясь умирающим.
– Рад, что ты со мной честен; я буду честен с тобой, и отбросим лукавство, – сказал граф, раскладывая блокноты, перья и чернильницы. – Нужно тщательно фиксировать твои реакции, – пояснил он.
– Ради науки?
Граф кивнул:
– Если эксперименты увенчаются успехом, имя мое надолго переживет смертную оболочку. Говоря совершенно откровенно, я стремлюсь к бессмертию. – Он покрутил ручки на Машине. – Естественно, тебе любопытно, как это работает?
– Я всю ночь гадал и ничуть не продвинулся. По-моему, это огромное скопление бесконечно разновеликих присосок с мягкими краями плюс колесо, шкала и рычаг, а что из них получается, я не постигаю.
– Еще клей. – И граф указал на тюбик густой жижи. – Чтобы крепить присоски. – С этими словами он взялся за дело – брал присоску за присоской, смазывал клеем мягкие края и прилеплял к коже Уэстли. – Одну придется надеть и на язык, – сказал граф, – но это под конец – на случай, если у тебя возникнут вопросы.
– Не самая простая установка, а?
– Я подправлю дизайн в последующих моделях, – ответил граф. – Так я сейчас планирую. – И он клеил на кожу присоску за присоской, пока Уэстли не покрылся присосками весь. – Снаружи закончили, – объявил граф. – Дальше все тоньше; будь любезен, не шевелись.
– Я прикован за руки, за ноги и за голову, – ответил Уэстли. – Как по-твоему, резво я шевелюсь?
– Ты и вправду так отважен или тебе немного страшно? Не лги, прошу тебя. Это ведь для потомков, не забывай.
– Немного страшно, – ответил Уэстли.
Граф записал это и указал время. Затем приступил к деликатной работе, и вскоре микроскопические присоски облепили нутро ноздрей Уэстли, и испод век, и барабанные перепонки, и язык, и под языком тоже, и, когда граф отошел, Уэстли снаружи и внутри был весь покрыт ерундовинами.
– А теперь, – очень громко заговорил граф, надеясь, что Уэстли расслышит, – я запускаю колесо на максимальной скорости, чтобы мощности хватало. Деления на шкале – от одного до двадцати, а поскольку это первый раз, я задаю минимум, то есть один. Потом дергаем рычаг, и, если я нигде ничего не перепутал, установка выходит на рабочий режим.
Но как только двинулся рычаг, Уэстли отключил мозг, и когда заработала Машина, Уэстли гладил волосы как осенние листья и кожу как белоснежные сливки, и… и… и мир его взорвался, потому что присоски – присоски повсюду, прежде ему истязали тело, но не трогали мозг, а с Машиной иначе, Машина дотягивалась везде – глаза были ему неподвластны, уши не слышали ласкового шепота любви, а мозг ускользнул далеко-далеко, от любви прочь, в бездну отчаяния, жестко ударился и полетел глубже, сквозь обиталище агонии в страну боли. Внутри и снаружи мир Уэстли раздирало на куски, и он был бессилен, и его раздирало вместе с его миром.
Тогда граф выключил Машину, взял блокноты и сказал:
– Как тебе, несомненно, известно, идея насоса бытует уже много столетий – здесь мы, в сущности, имеем дело с насосом, но вместо воды я выкачиваю жизнь, и только что я выкачал у тебя один год. Позже я задам показатели выше, наверняка два или три, а может, даже пять. Теоретически пять впятеро больнее того, что ты сейчас ощутил, а посему прошу тебя отвечать конкретнее. Скажи мне честно: как ты себя чувствуешь?
