Принцесса-невеста - [38]

– Ты деревенщина и болван. Дай сюда шпагу.

– Вы враг искусства и невежда. Мне жаль вас, – сказал Доминго.

То были его последние слова.

Вельможа убил его на месте, в мгновение ока: сверкнул клинок, и сердце Доминго разлетелось на куски.

Иньиго закричал. Он не поверил глазам; это неправда, этого не было. Он закричал опять. Отец жив и здоров; сейчас они сядут пить чай. Он кричал и не мог умолкнуть.

Услышала вся деревня. На пороге столпилось человек двадцать. Вельможа протолкался наружу.

– Он напал на меня. Видите? У него шпага. Он напал, мне пришлось защищаться. Ну-ка, брысь с дороги.

Конечно, он лгал, и все это понимали. Но ведь он вельможа – что тут поделаешь? Все расступились, он сел на лошадь.

– Трус!

Вельможа развернулся.

– Свинья!

Толпа расступилась вновь.

Сжимая шестиперстовую шпагу, Иньиго повторил с порога:

– Трус. Свинья. Убийца.

– Спеленайте ребенка, пока не хватил через край, – посоветовал вельможа толпе.

Иньиго загородил путь его лошади. Обеими руками поднял шестиперстовую шпагу и закричал:

– Я, Иньиго Монтойя, вызываю на поединок тебя, труса, свинью, убийцу, осла и болвана!

– Уведите его. Уберите младенца.

– Младенцу десять лет, и он никуда не уберется, – сказал Иньиго.

– Я сегодня уже резал твоих родичей – хватит с тебя, – сказал вельможа.

– С меня хватит, когда ты на последнем издыхании взмолишься о пощаде. А теперь слезай!

Вельможа слез.

– Обнажай оружие.

Вельможа извлек свое орудие убийства.

– Твою смерть я посвящаю моему отцу, – сказал Иньиго. – Начнем.

И они начали.

Бой, конечно, вышел неравный. Не прошло и минуты, Иньиго был обезоружен. Но первые секунд пятнадцать вельможа нервничал. Его успели посетить диковинные мысли. Потому что гений Иньиго был очевиден даже в десять лет.

Обезоруженный Иньиго стоял очень прямо. Ни слова не молвил, ни о чем не просил.

– Я тебя не убью, – сказал вельможа. – Ты талантлив и храбр. Но еще ты плохо воспитан, и это доведет тебя до беды, если не побережешься. Так что я тебе помогу – будешь жить с напоминанием о том, что от дурных манер следует избавляться. – И затем блеснул клинок. Дважды.

По лицу Иньиго потекла кровь. Два кровавых ручья лились по щекам, со лба до подбородка. Все очевидцы понимали, что мальчик изуродован на всю жизнь.

Падать Иньиго не желал. Перед глазами закружила белая муть, но он держался на ногах. Кровь все лилась. Вельможа вложил свой клинок в ножны, снова сел на лошадь и уехал.

Лишь тогда Иньиго погрузился во тьму.

Очнувшись, он увидел лицо Есте.

– Я проиграл, – шепнул Иньиго. – Я его подвел.

– Спи, – только и смог сказать оружейник.

Иньиго уснул. Спустя сутки прекратилось кровотечение, спустя неделю отступила боль. Они похоронили Доминго, затем Иньиго в первый и последний раз покинул Арабеллу. Забинтовав лицо, он сел в карету с Есте и направился в Мадрид; там он жил у Есте, слушался Есте. Спустя месяц повязку сняли, но шрамы багровели по-прежнему. Со временем слегка побледнели, но навеки остались самой яркой чертой Иньиго – длинные параллельные рубцы от висков до подбородка. Есте растил мальчика два года.

Затем как-то утром Иньиго исчез. Вместо себя оставил лишь три слова: «Я должен учиться» – булавкой приколол к подушке записку.

Учиться? Чему учиться? Что такое за пределами Мадрида потребно зазубрить ребенку? Есте пожал плечами и вздохнул. Уму непостижимо. Этих нынешних детей не поймешь. Все так быстро меняется, молодежь совсем другая. Непостижимая, уму непостижимо, жизнь непостижима, мир непостижим, что ни возьми, Есте все теперь непостижимо. Он толстяк, он кует оружие. Хоть это он постигал.

Он ковал оружие, толстел, летели годы. Талия его ширилась, а с нею и слава. Люди стекались к нему со всего света, выпрашивали клинки, и Есте удвоил цену, ибо не желал корпеть помногу, старел, но как только он удвоил цену, как только весть об этом просочилась от герцога к принцу, а затем и к королю, все лишь отчаяннее возжаждали его услуг. Теперь заказчики дожидались шпаг по два года, очереди королевских особ не было видно конца, Есте утомился, опять удвоил цену, а когда и это не остудило их пыла, утроил дважды удвоенную цену, стал брать лишь авансом и самоцветами, а ожидание растянул на три года, но их ничто не останавливало. Все желали оружия Есте, и больше ничего, и хотя лучшие его работы сильно недотягивали до прежних (Доминго-то его больше не выручал), глупые богачи и ухом не вели. Они хотели, чтоб Есте ковал им оружие, и наперегонки тащили ему самоцветы.

Есте сильно разбогател.

И очень сильно растолстел.

Он раздулся с головы до ног. Он единственный в Мадриде страдал от ожирения больших пальцев. Одевался он по часу, по часу завтракал, жизнь текла медленно.

Но он все еще умел ковать мечи и шпаги. А люди их вожделели.

– Простите, – сказал он молодому испанцу, который заявился к нему в одно прекрасное утро. – Теперь ждать нужно четыре года, а назвать цену неловко даже мне. Закажите клинок кому другому.

– Клинок у меня уже есть, – отвечал испанец.

И бросил на верстак шестиперстовую шпагу.

Ах, как они с Есте обнимались.

– Больше никогда не уезжай, – сказал Есте. – В одиночестве я переедаю.

– Я не могу остаться, – ответил Иньиго. – Я приехал к тебе с вопросом. Как ты знаешь, десять лет я учился. Теперь ответь мне, готов ли я.