Принц Гамлет и другие - [6]

— Ах, в этом ваша духовность? — сказал я язвительно.

— Э, да вы русский? Сразу догадался по этому вопросу. Духовность это же ваша национальная профессия. Вы торгуете духовностью уже второе столетие.

— Позвольте! Вы все напутали!.. — закричал я.

Но он улыбнулся и исчез в толпе, запрудившей эту удивительную улицу.

А я подумал, чего бы натворил Гамлет, попав в этот Сексо-Центр. Вот где поработал бы его страшный меч, вот где пролились бы реки крови! Пожалуй, он пощадил бы только продавцов. Они сидят посреди своего бюро порнографических услуг — немолодая женщина с усталым лицом и парень, может быть, ее сын. У обоих такой же невозмутимый вид, как если бы они торговали не этой похаберией, а, скажем, брынзой или детскими игрушками.

В конце концов, спрашиваю я себя, кого разил меч Гамлета?

Пошлость.

Да, да, пошлость! Гамлет — борец с пошлостью — всякой, бытовой, общественной, государственной. Он убил торжественного пошляка Полония и распухшего от обжорства и пьянства Клавдия, который вскарабкался на трон по трупам. Да если на то пошло, то и Розенкранца-то пришил, потому что и тот пошлячок. Он вломился бы в «Гамлет-отель», что рядом с замком, и зарубил бы его владельца за профанацию своего знаменитого имени. Да, разгулялся бы страшный меч Гамлета на улицах Копенгагена, этой, как называл его еще Кьеркегор, «проституированной резиденции мещанства».

Где бы я ни был, я не мог отделаться от мыслей о Поэте.

И вдруг я увидел его.

Он шел вдоль Аллеи классиков мимо старомодных деревянных теремов за покосившимися штакетными заборами. Когда проезжал автомобиль с каким-нибудь классиком или военным из генеральского поселка, Поэт прижимался к самому краю придорожной канавы, чтобы не окатило грязью его гитару, которую он нес на тесьме через плечо.

Потом он пересек шоссе и пошел по бровке Неясной поляны. Огромная, выпуклая, она лежит в объятиях леса. И весь ее громадный простор, и сельское кладбище, карабкающееся в гору, и майские трели соловьев, и родничок, бормочущий под горой, и золотые купола патриаршей церкви, и три могучие сосны над могилой Бориса Пастернака, и громовое журчание авиалайнеров, летящих в аэропорт, весь этот русский покой, смиренный и тревожный, вливался в Поэта.

Он опустился на пенек у края дороги. Гитара лежала рядом, обыкновенная рыночная гитара, потертая, исцарапанная. И у самого Поэта был такой же заурядный вид, — несколько потрепанный красавец, с чаплинскими усиками, с большими влажными глазами раненого оленя.

— Я не могу отказаться от моих стихов, — сказал он. — Мои стихи — это моя боль за Россию и моя любовь к России.

— И все этот Розенкранц! — сказал я с досадой.

Он покачал головой.

— Нет. Это неотвратимо. Не он, так другой. Не сегодня, так завтра. Не на этом перекрестке времени, так на следующем. Нет, я никого не обвиняю. Это моя судьба. Я сам избрал ее.

— Но Гамлет обвиняет именно Розенкранца.

— Гамлет — борец. Пошлость душит. Гамлет борется с ней. Вы сами сказали это. Он — очиститель жизни в отличие от своего друга Горацио, который только рассуждает.

— Так ведь Горацио сам сказал о себе, что он скорее древний римлянин, чем датчанин.

Поэт посмотрел на меня с удивлением:

— Неужели вы уважали бы меня больше, если бы я был скорее древний скиф, чем современный русский?

— Нет, но… Вспомните, что Гамлет сказал Горацио: «Ты самый справедливый из всех людей, с которыми мне приходилось встречаться».

— А дальше? Забыли? Дальше Гамлет сказал: «Ты человек, который, все выстрадав, как будто и не перенес страданий и который с одинаковой благодарностью принимает удары и награды судьбы». Не правда ли странный комплимент? «Ты — равнодушный, ты — конформист» — вот что, в сущности, сказал Гамлет своему другу, которого он, несомненно, любил. Не так как Марцелла, но все-таки…

— Марцелла? — вскричал я удивленно и даже возмущенно.

— Да, Марцелла Гамлет любит больше. — Горацио — друг ero ума. Марцелл — сердца. Гамлет обычно приветствует своего верного телохранителя не шаблонным «здравствуй», а залихватским «Илло-хо-хо, мой принц!» Этот бравый офицер не облекает свои мысли в изящные силлогизмы. Он и не нюхал Вюртенбергского университета. Но как-то при всех выпалил с солдафонской прямотой: «Подгнило что-то в датском королевстве». Ничто на свете — и том, и этом — не устрашает Марцелла. Самую тень Отца-Гамлета, явившуюся в ночь его дежурства в Эльсиноре, он хотел зарубить алебардой, да вовремя смекнул, что ее этим не проймешь, ибо что такое призрак, если не пар? И удовольствовался тем, что называл Призрак презрительно в среднем роде: «Существо», «Оно», «Нечто», «Испарение» да и покрепче.

— Ну кого вы сравниваете, — проговорил я, не желая сдаваться, — Горацио интеллигент…

Поэт встрепенулся:

— Что вы?! Это Гамлет интеллигент. Притом русский интеллигент. Он колеблется и действует. Он, даже борясь, сомневается. Он разит и рассуждает. Он истекает кровью и словами. И все же он борется с пошлостью, низостью, жестокостью. Согласны?

— Может быть… Но я все-таки думаю, что нельзя принести людям счастье на кончике меча.

— Я понял, — сказал Поэт грустно. — У вас комплекс Горацио. Есть два способа совершенствовать мир: способ Гамлета — улучшать его и способ Горацио — улучшать себя. Но пока вы будете заниматься нравственным самоусовершенствованием и постепенно превращаться в праведников, вас всех перебью. Да, вас назначат праведниками, но на том свете. Вас это устраивает? Наверно, нет, тем более, что существование «того света» еще не доказано.