Принц Гамлет и другие - [2]
Я иду по бесконечному залу. Вокруг меня бубнит и шаркает многоязычная толпа туристов, главным образом японцы. Настоящее не отсечешь от прошлого. И я гадаю, сколько среди них желтолицых гамлетов и розенкранцев. На стенах трехметровой толщины — старинные гобелены. Прошлое цепляется за современность: на одном из гобеленов — фантастические животные, совершенные близнецы немыслимых зверей на картинах Анри Руссо.
Замок Эльсинор считался непревзойденным чудом крепостной архитектуры. Построил его… Да кто же все-таки его построил?
Никто.
Эльсинор построил наш брат литератор.
Шекспир.
Да как крепко, на века! Стоит не камень, а слово.
Но ведь все-таки был же на свете настоящий Гамлет или Амлет, как рассказал об этом летописец XII века Саксон Грамматик. А он извлек этого средневекового Амлета из еще более темных недр чуть ли не языческой Дании, из IX столетия. Тот Амлет тоже мстил за отца. Более того: некоторые черты его сохранились через семь столетий в шекспировском Принце Датском, даже стиль его речи, полной глубоких иносказаний.
И все же автор отходит на задний план. Автора всегда затирает его же произведение. И это естественно, ибо созидатель никогда не достигает такого совершенства, как его создание. Эльсинор пахнет не Шекспиром, а Гамлетом. Только в одном из отдаленных коридоров, где-то на задворках замка, я увидел на стене небольшой барельеф — хорошенький чистенький Шекспирчик с тщательно выутюженной бородкой и красиво уложенными кудрями. Никого в этот момент не было рядом, и я прошептал:
Как я любил это прелестное двустишие из старинного перевода Андрея Кроненберга! Как поэтичны эти строки, и как обширен их смысл!
И вдруг разверзлись гранитные уста Шекспира, и он рявкнул:
— Почему Кроненберг меня пригладил? Почему он напихал своих дрожжей в мое тесто? Какая к черту «связь времен»? Я как сказал? Я сказал так: «Век вывихнут. Что за мерзкая беда, что я рожден вправить этот вывих!» А? Здорово? Сказано по-мужски, правда?
«А как вправить?» — подумал я. Но вслух сказал:
— Отец и учитель, позвольте вам напомнить, что великий Толстой решился заметить, что вы тешитесь «явно умышленными эффектами, как, например, при вытаскивании за ноги трупов полдюжины убитых, которыми кончаются все драмы Шекспира, вместо страха и жалости становится смешно…»
Сказал и с опасением посмотрел на Шекспира.
— Что ж, может быть, он и прав, — сказал Шекспир и скромно улыбнулся. — Мои ошибки так же велики, как и я сам.
Он лукаво подмигнул мне своим отлично изваянным глазом без зрачка и добавил:
— Это же можно сказать и о Толстом. Верно ведь?
Тут нахлынула толпа туристов. Шекспир сразу присмирел и вернулся в свое скульптурное существование, как ему и полагается по его работе в штате младшей челяди замка Эльсинор.
>>Рисунок Михаила ЕРМОЛОВА
Все же ответ на свой вопрос — как вправить вывих века? — я получил там же, в Копенгагене. Правда, от другого гения. От Кьеркегора. Несчастьем своего столетия — девятнадцатого — он считал то обстоятельство, что этот век — просто Время, то есть нечто преходящее, нечто такое, чего чурается Вечность. Кьеркегор наконец подобрался к старому врагу своему, никогда не останавливающемуся, всегда ускользающему, ненавистному Времени. Кьеркегор расправился с ним. Как? Смертью. Ловко, а? Смерть убивает Время. Наповал. Пулей в лоб. Себе, себе, конечно! «Этим выстрелом я убиваю Время», — заявил Кьеркегор.
Вот уже вторично я упоминаю имя этого щеголя, пьяницы, датского Сократа, калеки, монархиста, умницы, магистра иронии, автора двадцати томов глубоких размышлений и блестящего бреда, презренных при его жизни и вдруг получивших всемирную славу в наши дни.
Но о Кьеркегоре потом особо.
А покуда я брожу по лугу у стен Эльсинора, по знаменитой изумрудной траве, где бродила безумная Офелия, сплетала венок и напевала:
Так пела она и раздавала цветы: королю — водосбор, означающий предательство, королеве — маргаритку, символ непостоянства, брату своему Лаэрту — розмарин, знак преданности, благородному Горацио — руту, непреходящую печаль. Поискала глазами Розенкранца, она приготовила ему цветок укропа — герб подхалимов…
…— Но я же не знал! — закричал Никодим Розенкранц.
Голос его совсем размяк от слез.
— Веришь мне, я же не знал, что так кончится. Я предложил Поэта с гитарой для увеселения гостей. Знаешь, как водится на вечеринках. Кто-то споет, потом станцуют…
— Сумасшедший! — сказал Гильденстерн.
— Кто? Он?
— Нет, ты! Ты же знал, что за песни он поет.
— Так это ж был даже не он сам!
— Еще бы! Пойдет он к такому пошляку, как ты!
— Зачем ты так… Во всяком случае, это был его голос, записанный на пленку.
— Так сказать, острая приправа к пресной вечеринке.
— Но кто же мог предвидеть, что вдруг войдет Пол…
Розенкранц боязливо оглянулся.
