Принц Гамлет и другие - [4]

Андерсен одушевлял все, что видел. Он одарял страстями животных и даже вещи — штопальную иглу или оловянного солдатика. Но из Кьеркегора он вынул душу и превратил его в попугая:

«Попугай мог внятно выговаривать только одну фразу, нередко звучавшую очень комично: «Нет, будем людьми», а все остальное получалось у него столь же невразумительно, как щебет канарейки».

Этот попугай был самодоволен. Андерсен вкладывает ему в клюв хвастливый монолог:

«…Я знаю, что я умен, и с меня довольно… я сведущ в науках и остроумен… болтовней своей могу кого угодно поставить на место…»

Это все, что мог пролепетать кроткий сказочник в ответ на въедливую критику датского Мефистофеля.

Или датского Гамлета?

Ведь это Кьеркегор, а не Гамлет сказал:

«Повесишься, ты пожалеешь об этом. Не повесишься, ты тоже пожалеешь. Ты пожалеешь в обоих случаях».

Значит, есть и датский Гамлет. Ибо тот, классический, из Эльсинора, это ведь британский Гамлет.

Но когда Гамлет вновь появился в фойе театра в сапогах бутылкой, в косоворотке, такой свойский, простецкий, словно он не из Эльсинора, а из ресторана «Балчуг», и совсем не принц, а наш, московский парень, может, замоскворецкий, может, с автозавода имени Лихачева, что ли… нет, нет, сказал я себе, он не из Шекспира, уж скорее из Островского.

Розенкранц только увидел его, сразу к нему со своим мучительным вопросом — виновен ли он в беде, свалившейся на Поэта, и как этот вывих вправить?

И я снова услышал громовые раскаты, которые Гамлет так легко извлекал из своего горла:

— Ну, что ты крутишь! Ты такой же кривляка, как Озрик, который еще грудным младенцем кокетничал перед соском матери. Ты просто трус. Ты как Бернардо, который при виде Тени Моего Отца наделал в штаны.

— Да нет… Но согласись сам… Кто мог знать?.. Это было как обвал, как землетрясение. Как же теперь?..

Между тем из верхнего фойе уже доносился гул прибывающей публики. И только я успел подумать, не опоздает ли спектакль, как прибежал помощник режиссера и набросился на актеров:

— Ребята, что же вы? Пора на сцену.

Но Гамлет и Розенкранц не слушали и продолжали гвоздить друг друга яростными репликами.

— Ребята, вы сорвете спектакль! — паниковал помреж.

Гамлет вдруг повернулся и в полном спокойствии на великолепной дикции отчеканил:

— Не мешай. Я репетирую.

— Не валяй дурака! — затопал ногами помреж. — Это не тот текст!

— Это неважно, — сказал Гамлет. — Я психологически вхожу в роль. По системе Станиславского. И вообще до начала спектакля еще семнадцать с половиной минут.

И снова кинулся в бешеный словесный бой с Розенкранцем:

— Ну что ты канючишь! Ну что ты виляешь то сюда, то туда! Кто Гамлет, в конце концов? Я Гамлет, или ты Гамлет?

— Но пойми же, что я тут ни при чем…

— Зачем ты запустил песни Поэта? Зачем? Чтоб распотешить гостей? Пошляк! Я правильно сделал, что убил тебя!

— Лучше бы я сам застрелился!

— Ах, скажите, пожалуйста: «сам застрелился»! Заработал бы ослиное погребение: тело твое швырнули бы в яму и забросали камнями. Прелестный конец для студента Виттенбергского университета.

Последние слова Гамлет произнес сокрушенно. Даже какая-то мягкость появилась в его тоне, когда он вспомнил об их студенческом братстве.

Но как мал мир! Я ведь тоже побывал не только в Эльсиноре, но в свое время и в Виттенберге. Попал я туда весной сорок пятого года. Германия только что капитулировала. Наша армия вошла в Цербст, в Дессау, в Виттенберг. Я выскочил из бронетранспортера и подошел к собору. Высокие темные врата были приотворены. Я вошел внутрь. Я осторожно углублялся в полутемную гулкую пустоту. Так это здесь Лютер огласил свои девяносто пять тезисов, объявил о создании новой мировой религии и, проклятый папой римским, произнес свои знаменитые железные слова: «Hier stehe ish. lch kann nicht anders»[1],— слова, которые спустя три столетия восхищали Кьеркегора своей фанатичной непреклонностью. Правда, и здесь этот философ, такой глубокий и такой игривый, не удержался, чтобы не выкинуть коленце, и, провозгласив свои тезисы, тут же спародировал Лютера: «На том я стою, только не знаю, на ногах или на голове».

Этот мыслитель, этот христианский философ был кутилой и бабником. И на практике, и в теории. В то время, как Андерсен писал: «О душе беспокоиться нечего — когда она действует самостоятельно, все идет прекрасно, и лишь тело мешает ей и заставляет ее делать глупости», — Кьеркегор вводит в свою этическую систему, изложенную в его основном труде «Либо-либо», именно тело, то есть влечение к сексуальным утехам и создает (очевидно, из насмешливого подражания образу Иоанна Крестителя) образ Иоанна-Соблазнителя, погруженного в изощренные половые игры. Да, у этого религиозного писателя трудновато иногда найти границу между служением богу и богохульством. Во всяком случае, Кьеркегора можно считать не только пророком современного экзистенциализма, но и мессией современной датской порнографии, самой откровенной и развитой в мире.

Конечно, в антракте я пошел за кулисы. Интересовавших меня актеров я нашел в маленьком буфетике. Розенкранц со скорбным видом хлебал ряженку, а Гильденстерн неумолимо втыкал ему: