Приказ - [74]
Илона отпустила руку Марошффи, большие голубые глаза ее потемнели.
Марошффи встал с кушетки и подошел к одной из картин, которая казалась незаконченной. На большом продолговатом холсте на темно-синем фоне выделялись светло-голубые голые человеческие фигуры. В правой и левой стороне фигуры стояли на коленях, наклонившись друг к другу, их размытые лица выражали глубокую печаль и боль. Несколько фигур опустили головы на сплетенные пальцы рук. Судя по мускулистым телам, это были молодые, сильные люди. В правой части картины, в верхнем углу, сквозь золотистую паутину просматривались три креста, по которым, однако, невозможно было определить, то ли это кресты на солдатских могилах, то ли распятия на Голгофе. Как бы сквозь фон картины бросались в глаза какие-то неопределенные синие, в золотистом размыве, предметы.
В левой стороне холста на фоне синего неба куда-то вдаль уходили человеческие фигуры, одетые в длинные, почти до самой земли, одежды, а саму цель, навстречу которой они шли, можно было бы назвать туманом желаний. Однако ни коленопреклоненные, ни идущие фигуры не имели никакого отношения к светящимся крестам.
Марошффи долго рассматривал картину, а затем спросил Илону, что она хотела выразить. Девушка на несколько секунд опустила глаза, а когда вновь посмотрела на Альби, они были полны слез.
— Неужели вы так и не почувствовали? — жалобно прошептала она.
Альби и Илона одновременно подошли к картине поближе. У противоположной стены стояли пять холстов, на каждом из которых была нарисована голова одного и того же мужчины. Это был портретный набросок патера Шоймара Кристиана. Любой, кто хоть раз видел иезуита, сразу же узнал бы его на этих холстах. Настроение, навеваемое этими картинами, довольно красноречиво говорило о мыслях художницы. На одной из картин патер был изображен в виде молодого иезуита с чистыми сияющими глазами. Его можно было даже принять за архангела Михая в самом начале его карьеры. Однако на втором, третьем и четвертом холстах с лица священника, написанного другими красками, уже исчезла ясность и чистота, на последнем же, пятом по счету, полотне Кристиан был похож своими пугающими чертами на Дориана Грея.
Илона тем временем уселась напротив Альби на низенький пуфик и вместо живописи мило защебетала о музыке, философии, книгах и поэзии.
Когда разговор зашел о поэзии Эндре Ади, она вскочила с пуфика и, подойдя к шкафу, начала что-то искать в нем. Разыскав какой-то альбом, она взяла его в руки и, вернувшись на середину мастерской, уселась на кушетку, на которой уже сидел Альби, тесно прижалась к нему ногой и сказала:
— Посмотри эти рисунки, это мои иллюстрации к стихам Ади, а точнее говоря, к его новому циклу стихов «Во главе мертвых».
Одна из иллюстраций особенно бросалась в глаза. На ней была изображена молодая и удивительно красивая женщина в полуобморочном от охватившего ее экстаза состоянии, лежавшая в объятиях пожилого мужчины. Рука же мужчины, огромная и цепкая, гладила восхитительной красоты ногу женщины.
Сбоку от рисунка рукой Илоны каллиграфическим почерком был написан отрывок из стихотворения:
Илона вслух прочла отрывок, затем, взглянув Альби в глаза, сказала:
— После Ади будет очень много талантливых поэтов, которые еще напишут великолепные стихи, но ни одному из них уже никогда не удастся написать ничего подобного. Эти строки могли родиться только сейчас, именно сейчас и именно в нашем духе. — Последние слова девушка произнесла с особым чувством, но довольно тихо.
Марошффи молча продолжал рассматривать рисунок.
Вдруг Илона, словно отгадав мысли Альби, густо покраснела и, забрав у него из рук альбом, поставила его на место. Затем она показала ему новые зарисовки. Это были довольно удачные наброски, по-видимому совсем свежие, навеянные воспоминаниями о вчерашнем вечере.
Тут был генерал Берти, падающий с ржущей пьяной трехногой лошадки.
На одном из рисунков была изображена Регина Баркоци, очень похожая на мужчину, с глубокими морщинами вокруг рта, с хорошо заметными усиками над верхней губой и в довольно странной позе — когда она поправляет резинку чулка у Руткаине, юбка которой задралась до самых колен.
Мари Шлерн была нарисована с энергичным подбородком, который, казалось, отвалился бы под тяжестью челюсти на ее пышную грудь, если бы не уперся на большой нательный крест.
Офицеры были изображены сидящими верхом на стульях, как на лошадях, и пришпоривавшими самих себя.
Истоцки на рисунке надевал на голову Эбергарда ночной горшок.
Марошффи перелистал альбом в обратную сторону и обнаружил множество прямо-таки убийственных карикатур. Тут был и Стерени в виде воришки. Оригинальной оказалась карикатура на примадонну, изображенную нагой. Под рисунком стояла подпись: «Та, которая живет не только на льдине».
На другом рисунке, изображающем табачный ларек, красовалось объявление: «Табака нет, зато имеется бриллиантин…» На следующем листе были нарисованы: капитан торгового судна; толстый полицейский; солдат, стоящий на улице Лилом; почтальон с почтовой сумкой; генерал Лукачич, прохаживающийся среди виселиц, — короче говоря, целая галерея самых достоверных типов из современной жизни.
«…Любое человеческое деяние можно разложить в вектор поступков и мотивов. Два фунта невежества, полмили честолюбия, побольше жадности… помножить на матрицу — давало, скажем, потерю овцы, неуважение отца и неурожайный год. В общем, от умножения поступков на матрицу получался вектор награды, или, чаще, наказания».
«Варшава, Элохим!» – художественное исследование, в котором автор обращается к историческому ландшафту Второй мировой войны, чтобы разобраться в типологии и формах фанатичной ненависти, в археологии зла, а также в природе простой человеческой веры и любви. Роман о сопротивлении смерти и ее преодолении. Элохим – библейское нарицательное имя Всевышнего. Последними словами Христа на кресте были: «Элахи, Элахи, лама шабактани!» («Боже Мой, Боже Мой, для чего Ты Меня оставил!»).
В спальных районах российских городов раскинулись дворы с детскими площадками, дорожками, лавочками и парковками. Взрослые каждый день проходят здесь, спеша по своим серьезным делам. И вряд ли кто-то из них догадывается, что идут они по территории, которая кому-нибудь принадлежит. В любом дворе есть своя банда, которая этот двор держит. Нет, это не криминальные авторитеты и не скучающие по романтике 90-х обыватели. Это простые пацаны, подростки, которые постигают законы жизни. Они дружат и воюют, делят территорию и гоняют чужаков.
Детство – целый мир, который мы несем в своем сердце через всю жизнь. И в который никогда не сможем вернуться. Там, в волшебной вселенной Детства, небо и трава были совсем другого цвета. Там мама была такой молодой и счастливой, а бабушка пекла ароматные пироги и рассказывала удивительные сказки. Там каждая радость и каждая печаль были раз и навсегда, потому что – впервые. И глаза были широко открыты каждую секунду, с восторгом глядели вокруг. И душа была открыта нараспашку, и каждый новый знакомый – сразу друг.
После развода родителей Лиззи, ее старшая сестра, младший брат и лабрадор Дебби вынуждены были перебраться из роскошного лондонского особняка в кривенький деревенский домик. Вокруг луга, просторы и красота, вот только соседи мрачно косятся, еду никто не готовит, стиральная машина взбунтовалась, а мама без продыху пишет пьесы. Лиззи и ее сестра, обеспокоенные, что рано или поздно их определят в детский дом, а маму оставят наедине с ее пьесами, решают взять заботу о будущем на себя. И прежде всего нужно определиться с «человеком у руля», а попросту с мужчиной в доме.