Приказ - [127]

— Неправда! — выкрикнул Марошффи. — Я поддерживал Каройи в интересах родины. Нас довел до гибели союз с немцами. Каройи провозгласил новую ориентацию, и я поверил в то, что ориентация на Запад может спасти нашу страну.

— Ну и как, помогло? Вы добились обратного, потому что приняли Каройи за красного.

— Клемансо не желал вести переговоры с Ловаси, в интересах которого Каройи ушел в отставку, а ведь Ловаси отнюдь не красный, иначе белый Фридрих не взял бы его в свое правительство министром иностранных дел.

— Вы можете говорить что угодно, а Каройи продал Венгрию, он передал вожжи красным! — выкрикнул прокурор Фрикк, с силой стукнув кулаком по столу.

— Ошибаетесь, господин прокурор, — не сдавался Марошффи, — не Каройи передал вожжи, а беспомощная венгерская аристократия вместе со слабой буржуазией. Никто из них не осмеливался, да и не решался, взять на себя ответственность за защиту границ. Народ поддерживал не их. В самый трудный момент на политической арене появились целеустремленные и смелые коммунисты.

— И поэтому вы стали красным? — спросил его прокурор.

— Вы лучше бы спросили меня о том, могу ли я стать настоящим демократом? — сказал Марошффи, сохраняя спокойствие. — Или о том, был ли я согласен с требованиями народа? Хотел ли я отождествлять собственные взгляды с национальными интересами, чтобы одновременно отказаться от всякого рабства? Если вы меня спросите об этом, я дам вам положительный ответ. Народ хочет жить, и страна — тоже. После четырех лет войны рабочие и крестьяне снова взялись за оружие. В борьбе за родину народ проявил чудеса храбрости, а ведь совсем недавно представителей народа называли негодяями без родины. Но народ сохранил веру в собственные силы. Вот почему приказ об отступлении я считаю катастрофой…

— Отход был необходим, так как Красная армия развалилась, — перебил его прокурор.

— Ошибаетесь! Красная армия развалилась только потому, что ей было приказано отступать!

— Напрасно вы утверждаете это! — сердито воскликнул Фрикк. — Красная армия разваливалась уже тогда, когда ее командование начало подтачивать так называемое национальное движение. Разве я не прав?

— Нет. — Марошффи пожал плечами.

— Я ждал от вас такого ответа, — заговорил Фрикк менторским тоном, — ведь вы возражали против патриотического воодушевления красноармейцев. Я внимательно просмотрел ваши показания, которые вы давали румынам. Вы признались в том, что выступали против того, чтобы красное знамя было оторочено национальной лентой!

— Это неправда! — сердито сказал Марошффи. — Я не протестовал против национальных цветов. Не делали этого ни Штромфельд, ни Ландлер. Более того, они даже считали это вполне уместным. Однако мы не могли молча наблюдать за происходящими событиями. Время начала движения совпало с периодом контрреволюционного подполья. Старые офицеры, настроенные националистически, притаились по своим норам в тылу. Они мечтали о том, чтобы под национальными знаменами пойти на Будапешт, против народных комиссаров, добиваясь падения диктатуры.

— Следовательно, вы являетесь упрямым сторонником диктатуры! Это так? — опросил его прокурор.

— Я являюсь сторонником порядка, дисциплины, в военное время я выступаю за их слияние, а если нет ничего иного, то и за диктатуру тоже! По крайней мере до тех пор, пока она необходима. — Повысив голос, он продолжал: — Вся подлость контрреволюции в том и состоит, что в то время, как солдаты Красной армии сражались за национальные и государственные интересы Венгрии, небольшая кучка богачей и мерзавцев ради достижения собственных шкурнических интересов нанесла армии удар в спину.

— Как вы можете говорить о любви к родине, когда, находясь вместе с Феньешем в Секейчарде, вы действовали на руку румынам, — не без ехидства проговорил Фрикк.

— Господин прокурор, вы клевещете и на меня, и на Феньеша, — с достоинством сказал Марошффи. — Он в тот исторический момент выполнял важную миссию, сберегая венгерскую нацию от бессмысленного кровопролития. Поступить именно так мы должны были потому, что верили: рано или поздно народы поймут друг друга…

— Какое воображение! — вызывающе воскликнул Фрикк. — Надеюсь, что теперь вы уже разочаровались в этом!

— В сознании румын, проживающих в Трансильвании, на протяжении многих веков копились многочисленные обиды. И было бы нереальным верить в то, что об этих обидах они забудут.

— Уж не хотите ли вы сказать, что мы, согласно библейской легенде, должны были кидать хлебом в тех, кто в нас кидал камнями?

— Мир и примирение — вот что отвечает интересам народа, — хладнокровно ответил Марошффи. — И кто-то должен первым проявить инициативу. Я двадцать первого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года, мог выставлять требования, потому что, находясь в Карпатах, взял на себя смелость выступить инициатором. То же самое сделали ученые, поэты, писатели, артисты, врачи, инженеры. Среди военных такой пример всем показал Штромфельд…

— На Штромфельда вы не ссылайтесь, — снова перебил Марошффи прокурор. — Он хотя и поздно, но все же ушел от красных: третьего июля он отвернулся от них! Так почему же вы не последовали его примеру?