Приговорённые к совершенству - [8]

— Можно, Иван Адамович, — без нужды обратившись к майору по имени-отчеству, снова легонько «куснула» Света, — почему это, не сойду? Вы меня — что? Похищаете? Или — как это у «степняков» — умыкаете?

— Девчонка! Я дело говорю, а она ехидничает! Сергей, — официальности майору хватило не надолго, — нельзя нам её ночью одну оставлять в степи.

— Почему, нельзя? Я же шла…

— Шла, шла! Сама по себе! Беспечная, легкомысленная девчонка! Шляется по ночам! И хоть при Иннокентии-то Глебовиче и поспокойней стало — а всё одно могут обидеть. А на отморозков, не дай Бог, нарвёшься — если не замучат, не убьют, то продадут-то уж обязательно! К брату, видите ли, приехала! Мама-то с папой далеко — и пользуется! Драть тебя некому!

Сергея забавляла уютная, «домашняя» рассерженность добродушного майора, и он решил подыграть ему:

— А что, Света, Иван Адамович — человек серьёзный, двух дочек вырастил, вот возьмёт сейчас ремешок и тебя по-отечески… так сказать, «повоспитывает»!

Весёлая, озорная Света с ходу включилась в игру и заканючила жалобным голоском:

— Ой, Иван Адамович, простите, пожалуйста-а. Больше не бу-у-ду. Я хоро-ошая. Я просто у подруги засиделась. Не заметила, как стемнело. Честное слово, больше не буду!

Майор, почувствовав всю комичность своего стариковского гнева, тихонечко рассмеялся: — Эх, молодёжь, молодёжь… всё бы вам вышучивать да поддразнивать! А между прочим, Светочка, ночью в степи действительно опасно. Сама понимаешь: конопля, мак… не говоря уже о двуногой нечисти…

— Ну мак-то, Иван Адамович, ваш Батька держит во как! Патрули — сотки одной сам по себе не вырастишь! А конопля… она же не только в Степи — её и у нас на Дону выращивают. Правда, Сергей Геннадьевич?

— Ладно, Света, не надо «Геннадьевича», зови меня просто Сергеем. Выращивают. Приспособились казачкИ. Москва — придираясь в сущности, ведь конопля не мак, и Запад из-за неё на Москву не давит — нашему Плешакову всю уже плешь проела: как, дескать, хочешь, Андрей Матвеевич, а так нельзя.

— А он им? — заинтересованно спросила Света.

— А он им, Светочка, много чего. И всё больше не для твоих ушей. И вообще, сорока, не отвлекай: мне и рулить, и «замороженную» поддерживать. Давай вон — с Иваном Адамовичем.

— То «пигалица», то «сорока» — шовинисты прямо какие-то! — Непередаваемым оттенком голоса Света дала понять сидящим впереди мужчинам, что сейчас она «надула губки». — Умыкнули, запихали куда-то на жёсткий ящик, да ещё и обзываются!

Эта, блестяще сымпровизированная Светой, интермедия на всегда актуальную тему «восстания порабощённой женщины» будто вернула всех в бестолковые, крикливые годы конца второго, начала третьего тысячелетий. В годы, когда — среди прочего — экзотический цветок воинствующего феминизма отчаянно пытался прижиться на скудной российской почве.

На минуту, наверное, в кабине воцарилось молчание — почти неслышно работал мощный, хорошо отрегулированный мотор, поскрипывал на колдобинах старенький с брезентовым верхом кузов. На Сергея справа, несмотря на удерживающую руку Ивана Адамовича, неловко наваливалось живое, тёплое, но сверхъестественно — не по живому! — безучастное тело подобранной ими женщины. В Светином присутствии расспрашивать майора о Батьке — чувствовал он — не стоит, вознамерился было спросить о «замороженной», но Света опередила: за минуту, видимо, примирившись с мыслью, что путешествие в обществе двух обаятельных «шовинистов» — не худший для неё вариант.

— Иван Адамович, я же в шутку. Вы ведь не обиделись, правда? Это, помните, до войны ещё? По телевизору, с прикольной такой ведущей? «На алтаре Астарты» — передача такая, по средам шла? А я тогда была молодая, глупая — вот и привязалось. До сих пор ещё иногда срывается. А вы с Сергеем хорошие — вовсе не шовинисты. Не обижайтесь, ладно?

— Ладно, Светочка, ладно. Я и не обижался. Молодая была… А сейчас-то?.. Рассказала бы лучше, зачем всё-таки, рискуя попасть в рабство, шастаешь по ночам?

— А чего рассказывать… Будто сами не знаете?.. Лучше, Иван Адамович — вы. Про «замороженных»? А то я у брата с июня — и не слыхала про них ни разу. Ни от кого.

— Что, и брат ничего не говорил?

— Нет.

— Боится, значит… Суеверье, конечно, это, но всё равно: до сих пор ещё о «замороженных» говорить боятся… Или, которые посмелей — «не любят». Да-а… — Иван Адамович, чиркнув спичкой, прикурил, затянулся и, выдохнув дым, продолжил: — С год они, «замороженные», в Степи появляться стали. Поначалу не понимали — думали: или «крыша поехала», или какая-нибудь синтетическая «дурь». Ну, а потом, когда начали находить вот таких, — Иван Адамович кивнул на поддерживаемую им женщину, — в отключке, поняли, что «дурь» ни при чём. Они ведь, когда «накатывает», в степь норовят, от жилья подальше… а после, когда возвращаются — а возвращаются, особенно зимой, понятно, не все — почти как люди. Конечно, «ушибленные»… но всё помнят… и имя, и из каких мест, и кто родные. Спросишь — отвечают, скажешь — сделают… не спросишь, не скажешь — или сидят, молчат, или встают и прямиком к Колодцу… тянет он, значит, их…

— К Колодцу? — Выдав свою глубокую заинтересованность, торопливо переспросил Сергей. — Я, знаешь, Иван Адамович, и без того про этот Колодец столько уже наслушался, что даже отпуском — случившимся впервые за четыре последних года! — решил пожертвовать. Не к морю — в Ейск или в Геленджик — а к вам вот подался, в Степь. За недельку, думаю, обернусь, сам погляжу: чудеса — или так болтают… а тут… и Батька, и «замороженные», и… — от неожиданно пришедшей мысли Сергей запнулся и, помолчав, то ли спросил, то ли вслух продолжил свои размышления: