Приговорённые к совершенству - [44]

Со своей стороны, разгадывать загадки Виктора Сергеевича Маркизу потому уже не имело смысла, что, выстрелив, он сразу же оказывался между молотом и наковальней — между седовскими бандитами и спецназовцами Горчакова. И выпутаться из этой крайне неприятной ситуации было, по его прикидкам, возможно только одним способом — упредив. Но и это — полдела. Необходимо было исхитриться и разъярённым спецназовцам Иннокентия Глебовича вместо себя подсунуть кого-нибудь из седовских хлопцев — все знали о прохладном отношении Горчакова к Виктору Сергеевичу, и для доказательства вины Седого хватило бы одного подозрения.

Упыря — всё-таки кореш — без крайней нужды Маркизу подставлять не хотелось, и его выбор пал на Мурзика: худого бледного горца. То ли карачаевца, то ли адыгейца — для архангелогородца Меньшикова все горцы являлись «лицами кавказской национальности».

Поздним вечером, накануне задуманного, Маркизу удалось его уговорить обменяться оружием: свой новенький «Кольт» сорок пятого калибра — на сохранившийся Бог весть с каких времён «Маузер» Мурзика. Правда, ночью, разобрав, осмотрев и смазав приобретённый раритет, Юрий Меньшиков несколько усомнился: в музее — да, там бы он был на месте, а в деле? Зато если полковника Горчакова удастся угрохать из этой редкости — праведный гнев обязательно выплеснется на Мурзика. Которого, скорее всего, убьют на месте. Но даже если и не убьют, если затеют разбирательство, то пока суд да дело — безначалие, замешательство, неразбериха! — откроются кое-какие шансы на благополучное бегство. И от «тех», и от «этих». Очень, конечно, скромные шансы, но рассчитывать на лучшие, «замочив» «крёстного отца», было бы более чем наивно.

Перед сном Юрий Меньшиков ещё раз прокрутил в голове намеченное на завтра «мероприятие»: с утра, взяв «джип» у Ушастого якобы для повторного осмотра путей отхода, отъехать подальше в степь и испытать в деле мурзиковский музейный экспонат, затем, вернувшись, терпеливо ждать удобного случая. Конкретнее планировать бесполезно: в данной ситуации следовало положиться на интуицию, импровизацию и — главное! — везенье.

* * *

Сознание то гасло, то возвращалось. Людские голоса то огненными градинами ударяли по барабанным перепонкам, то напрочь куда-то пропадали. Когда сознание возвращалось, Ольга чувствовала, что в её голове конденсируются мощные энергетические заряды: сначала лёгкий зуд и покалывание под кожей, затем, по мере роста разницы потенциалов между костями черепа и корой головного мозга, мучительное, с каждой секундой усиливающееся, жжение — и, наконец, спасительный, отбрасывающий во тьму беспамятства, «пробой». А за миг до того, как срывались, снимающие чудовищное напряжение, тысячи маленьких молний, из невозможной глубины выплывало нечто — и пугающее, и прельстительное одновременно. Но следовал разряд, сознание гасло, а когда возвращалось, то цикл начинался вновь: конденсация заряда, зуд, покалывание, мучительное жжение и — за миг до «пробоя» — пугающе прельстительное нечто. Дар или проклятие? Но не было никакой возможности ни осмыслить, ни рассмотреть его: только-только начинало проступать что-то узнаваемое, следовал разряд, и всё поглощалось тьмою.

Казалось, разорвать этот заколдованный круг невозможно, и всё-таки он разомкнулся — накопившийся заряд вдруг ушёл куда-то во вне. (Когда в удерживающие Ольгины руки пальцы Иннокентия Глебовича впились маленькие, заставившие полковника вскрикнуть, молнии.) И нечто приблизилось, и его мерцающие холодным огнём лепестки расправились и обволокли оцепеневшую душу женщины — и повлекли её в запредельную глубину. Медленно — с частыми остановками.

На первой из них Ольга почувствовала себя крохотной, обиженной мамой девочкой — я хочу! ещё! тёплого, густого, дарующего жизнь! хочу! а это большое, вкусное, ласковое мне его почему-то не даёт?! Осознав, что это была одна из первых в её жизни — если, вообще, не первая! — душевных травм, Ольга пожелала задержаться, чтобы узнать, почему её маме тридцать шесть лет назад вдруг вздумалось так неловко лишить младенца груди? Но задержаться не удалось. Огненный посланец увлекал её душу всё глубже и глубже.

Увиденное на следующей остановке, заставило Ольгу мучительно содрогнуться.

В завораживающем свете полной луны возвышался отступивший от края леса огромный дуб. К его нижней ветви был привязан за вытянутые вверх руки — так, что до земли доставали только пальцы ног — трепещущий обнажённый юноша. Две цветочные гирлянды, перекрещиваясь, спускались с его плеч и, соединившись за спиной на уровне пупка, опоясывали живот. На голове юноши пламенел венок из маков. И этот, украшенный цветами, юноша — бог. Во время новолуния выкраденный из клана Аиста, бог всех, распустившихся этой весной, цветов. Выкраденный смертельно рисковавшими — а ради будущего урожая ягод, злаков, грибов, желудей, орехов чрезмерными не покажутся никакие жертвы! — молодыми женщинами клана Ворона. Бога в этом юноше на всеобщем празднике весеннего равноденствия узнала Мудрая Седая Мать — Главная Хранительница духовного наследия Речных Людей. Узнав, сообщила Вождю, и тот, переговорив с Главой клана Аиста — дабы избежать кровавой межродовой свары — разрешил молодым женщинам (разумеется, на их страх и риск) начать Тайную Охоту. И бог был выслежен, заманен в чащу и пойман удачливыми охотницами. И от новолуния до полнолуния совокупляясь с ним, все молодые женщины клана Ворона вместе с драгоценным семенем бога получали по частице Великой Производящей Силы. И настало долгожданное полнолуние — время окончательного слияния с пленённым богом. И Ольгина душа, к её ужасу, оказалась на этот момент в теле её невообразимо далёкой праматери.