Струящий серебристо-зеленоватый свет, лунный диск поднимается всё выше — неотвратимо надвигается миг Священного Соития. Хоровод из полусотни одетых лишь в сплетённые из цветов ожерелья, венки, гирлянды юных женщин, убыстряя вращение, приближается к богу. Ольгина беспомощная, заключённая в чужом теле, душа вдруг начинает воспринимать подавляющие волю упоение, восторг и блаженство её далёкой праматери.
Луна достигает середины неба — сейчас!
Хоровод распадается; совершенно уже обезумившие женщины, отталкивая и топча дуг друга — с зазубренными раковинами, острыми осколками обсидиана и кремния в руках — набрасываются на пленника. Из тела бога вырываются — вырезываются, выгрызаются — куски нежного, сочащегося кровью мяса. Женщины, поедая их, достигают вершин экстаза — отныне и навсегда! До следующей весны! Попавшая в утробы плоть растерзанного бога дарует и её вместившим женщинам, и Матери-Земле необходимую для рождения новых жизней Производящую Силу. Свершилось! Крики и вой закланиваемого юноши сливаются с воем и криками пожирающих его соплеменниц. Радостными. Ликующими. Исполненными неземного блаженства. А между тем, поедаемый живьём несчастный своими последними предсмертными воплями силится донести, что — нет! Что Жизнь — не в нём! Что Производящая Сила изначально присуща всему живому! Но женщины, опьяневшие от горячей крови, его не понимают. И с упоением поедают бога. Соединяясь с ним.
Если бы душу могло стошнить, то из утробы Ольгиной праматери мясо её возможного праотца изблевалось бы до кусочка — увы! Не отвращение, а восторг испытывала прамама! Нестерпимо мучительный для Ольги восторг. По счастью, овладевший ею огненный, медузоподобный цветок погрузился глубже. Но!
Если бы на этом уровне Ольгина душа сохранила прежнюю эмоциональную восприимчивость, то здесь бы она узнала уже совершенно невозможный Ужас: людоедство не как ритуал, не в магических целях, а просто как «способ существования белковых тел». К несчастью — уже немножечко мыслящих. Но как и о чём?! Убежать — напасть. Увернуться — убить. Я — ты. Я — всё. Ты — пища. Ты — если не пища — моё. Моё — «Я». Я тебя хочу, моё «Я». Ты тёплое и приятное. Иди сюда, моё «Я»! Ты почему пищишь?! Ведь сейчас ты не пища — моё «Я»?!
Слов мало, они предельно конкретны — но они уже есть. И могут быть понимаемы всяким вторым «Я». И — парадокс — этим пониманием отделены от первого «Я». И таким образом превращены из «Я» в «Ты». А ты — пища. А если не пища, то — я. Но я — булыжником хрясть по черепу! — не ты. Я тебя ем. Ты пища.
Из этого, почти недоступного пониманию современного человека, бреда Ольгина душа всё-таки смогла уяснить, что где-то близко, возможно, на предыдущем уровне, произошёл трагический разрыв между мыслью и чувством. Мысль, облекшись в слова, обрела способность передаваться другому, Чувство, увы, навсегда осталось немым: «Как сердцу высказать себя? | Другому как понять тебя?»
Но нет. Разлад произошёл значительно глубже. Миновав несколько уровней, огненный посланец поместил Ольгину душу в небольшое, очень волосатое тельце обезьяноподобной самочки. Весело играющей со своим повелителем — чуть ли не вдвое более крупным, по счастью, не злым самцом. Чувства, переполняющие эту праженщину, не требовали слов: для их выражения вполне хватало поглаживаний, пощипываний, похлопываний и ласковых покусываний. Но… По завершении любовных игр косматый повелитель встал и направился к речке, жестом поманив за собой подругу — самочка затрусила за ним, однако, отвлечённая греющейся на солнце ящерицей, свернула в сторону. За что получила крепкий, сопровождённый коротким повелевающим рыком, шлепок. Когда же вскоре она отвлеклась чем-то ещё и услышала тот же рык, то, не дожидаясь увесистого шлепка, немедленно присоединилась к своему повелителю. Не столько из страха — самец не был злым, и даже очень чувствительные тумаки и затрещины по-настоящему не пугали его подругу — сколько из-за привязанности. Ей было хорошо рядом со своим повелителем — но! Выразить страх или покорность труда для этой праженщины не составляло, а вот привязанность… почти невозможно! Ведь её привязанность хоть и была, конечно, неразрывно соединена с половым влечением, но к нему одному не сводилась. В остатке оказывалось многое, очень важное и — к сожалению! — совершенно невыразимое. И слова, зарождающиеся из рычания, рёва, визга, помочь не могли. Слова обозначали, указывали, запрещали, велели, звали — и только. Конечно, ярость, гнев, страх, боль ими очень даже передавались — как, впрочем, и им предшествующими звуками. Однако чувства хоть немного более сложные — та же, например, привязанность — увы.
И, ощущая своё бессилие передать добрые чувства, праженщина следовала за прамужчиной — и в её сердце зарождалась грусть.
На этом уровне погружения Ольгина душа умалилась настолько, что большинство из увиденного уже не могло в неё вместиться — почти все заботы и чаяния волосатой праженщины остались вне поля зрения. Увиделись только её желание выразить — будто бы немотивированную! — привязанность к прамужчине и почти полная невозможность это осуществить.
