Приёмыши революции - [54]

— Ты чего это? Нет, понимаю, что страшно… Как ни мало я, мужик, в этом смыслю — а и мне страшно, как подумаю, как иные мучаются, и в родах помирают — так думается, и не надо вовсе никаких детей, лишь бы ты у меня была всегда, а хватит нам и Егорушки… Но ты ведь крепкая, не какая-нибудь барышня чахоточная, природа не ко всем зла, а то так бы и человечества не получилось…

— Не о том я, Пашка… Говорила ж я тебе… Страх есть более страшный… Порченая я…

— Вот этого только не говори! Может больным родиться — это понятно, но так это у кого угодно может. Но может ведь и здоровый. Вот о том давай и думать.

Долго она, конечно, удивлялась, как он вообще может так говорить, как может быть таким спокойным — ведь брата её он сам видел… Потом поняла, что Пашка таков, что бояться заранее вообще не любит и не умеет, если пришла беда — так конечно, отворяй ворота, ну и отвечай ей уж чем сможешь, а пока беды нет, и неизвестно, будет ли — настраивать себя на плохое нечего. «Мы бойцы, и не только на фронте, а и в жизни вообще, а паникёрство — враг победы и успеха в любом деле».

Страх никуда насовсем, конечно, уходить не собирался, просто затаился где-то очень глубоко, время от времени поскрёбывая сердце когтистой чёрной лапой, но Мария гнала его — работой, заботой о Егорушке, лаской Пашки. Засыпая на его груди, она не могла не чувствовать себя счастливой — быть женой, будущей матерью, законное ведь право женщины, и ничто, ни вероятная плохая наследственность, ни эти вот белогвардейцы, не должно этого права отнимать.

Белогвардейцев, естественно, она уже очень скоро перестала воспринимать как некую безликую и даже, пожалуй, нечеловеческую силу, что-то вроде вот этих заморозков, неумолимо наползающих на притихшие поля, с тех пор, как стала слышать какие-то отдельные фамилии, и многие были ей знакомы, хотя не всегда она могла вспомнить, кто это такой, где и чем отличился. Немного грустно было от мыслей, что вот с многими же из них она могла иметь приятные беседы и питать к ним дружеское расположение… в прошлом, которого, понятно, больше не было, или в другом будущем, которое могло случиться, но не случилось. Она знала, или по крайней мере предполагала, что большинство из них были вовсе не плохими людьми, может быть даже, очень хорошими людьми. Но сколько хороших людей и прежде, бывало, оказывались в противоборствующих лагерях из-за того, что каждый отстаивал свою правду. То, что в мирное время могло б быть только предметом споров, в военное время, во время суровых общественных потрясений, неумолимо разводит людей по разные стороны фронта. Одна, истинная, правда только у Бога, и нам она неведома. А на земле у каждого своя правда, правда своей земли, своего дома, своих убеждений, которые они защищают. Нам легко говорить, что общественное должно быть превыше личного, долг превыше любви и дружбы, пока это не касается нас самих. Делать выбор бывает легко лишь тогда, когда на самом деле что-то из этого было для тебя не столь важно, или дружба была не настолько дружбой, или идея была не столь близка. Пашка говорит, что попросту каждый отстаивает свои интересы — солдаты не хотят снова гибнуть на войне, которая им лично ни за чем не нужна, а генералам нужна военная слава, награды да повышение жалованья, крестьяне хотят работать на своей земле и с неё кормиться, рабочие хотят работать не больше 8 часов в день, и чтобы условия труда улучшались, чтоб меньше было травм, и получать достойную оплату, чтоб можно было прокормить детей, а если всё это сделать — богачам, землевладельцам, фабрикантам придётся поступиться своими капиталами, а этого они очень не хотят. Они хотят и дальше иметь наживу только за то, что вроде как их это земля и их заводы. Ты, Машка, когда в семью свою новую попала, так сокрушалась, что вот продать бы какой-нибудь твой завалящий браслетик — и как всё тут можно б было славно обустроить… Это только одну семью ты так увидела, а чтобы все их обеспечить — все твои браслетики пришлось бы распродать…

Ну и пусть, ей-то не жалко. Настоящее богатство — это Пашка, и Егорушка, и будущий их маленький, и поля с цветущими травами и золотой спелой рожью, что кроме этого надо для себя? Без роскоши она и прежде умела обходиться, и теперь своими руками сумеет и платьев нашить и для себя, и для Олёны и девчонок, и обед приготовить — простая пища, она ведь самая полезная, и баньку топить научилась… Только б дали ей жить так, как она желает, и не бояться за себя и семью свою…

В общем, и не была Мария прямо против этих самых белых, но тут ведь получается, если не за — так значит, против. В одном селе, куда приехали они с Пашкой и ещё двумя бойцами агитировать крестьян, их окружили и захватили в плен. Скрытно там уже три дня стоял отряд белогвардейцев. Один боец погиб сразу, а их троих офицер с коротко стриженой, почти наголо, головой и густыми с обильной проседью усами распорядился, вместе с несколькими местными, оказавшими отряду-освободителю не очень радушный приём, наутро повесить. Сейчас ночь была, зрелищность не та, так что желал он спокойно поужинать и спать лечь, а вопросы решать уж наутро. Пашка был спокоен, словно и ничего такого ему не сказали, сказал только: