Приёмыши революции - [52]

Татьяна покачала головой. Нет, она не взялась бы его осуждать. Она достаточно уже работала здесь, достаточно смотрела на молодых ребят, которым бы теперь выбирать невест и мечтать о красивой свадьбе, а не лежать в окровавленных бинтах, с глубокими, страшными тенями под глазами, на мужчин зрелых, которых ждали дома дети — скольких не дождались… В какой-то момент она и на ту, памятную, войну посмотрела иначе — должны ли были те солдаты, за которыми она ухаживала в госпитале, носящем её имя, отдавать своё здоровье и жизни? Не было ли это великим обманом? Ведь и там, с другой стороны, были такие же мальчики, мужчины, которых жизнь протекала бы мирно в повседневных трудах и заботах без всякого влияния друг на друга, ни этим простым немцам не нанесли никакого вреда такие же простые русские, чтобы начинать войну, ни русским — немцы, они оставили свои мирные дома, так далеко отстоящие друг от друга, пойдя на призыв Отечества, нуждающегося в них… Отечества ли? Или кайзера Вильгельма… и её отца? Тогда она не видела в этом ничего несправедливого, ужасным видела и тогда, но находила оправданным просто в силу того, что одни были русские, а другие немцы, что приписаны были к разным, враждующим державам, теперь же она видела, что так же льётся русская кровь от русской руки, такую же ненависть может испытывать народ внутри себя. И вспоминались снова слова Наумова: «Не одних ли Адама и Евы мы дети?» Нет, она не могла теперь осуждать Владимира, мучимого теми же мыслями, стремящегося, если уж не в его силах прекратить этот чудовищный кошмар, хотя бы выйти из него, хотя бы своей доли не вносить в братоубийства…

— Чего же вы хотите от меня?

Владимир совсем смутился, и смешно, и больно до слёз было смотреть на этого взрослого мужчину, такого потерянного, такого несчастного.

— Замолвить за меня слово, быть может… Я ведь, если так посмотреть, враг, и доверять мне тут никто не может… Но не хочу я быть врагом, никому из русских людей… и из не русских тоже, — поспешно добавил он, — может быть, можете вы испросить, чтобы дали мне какую-нибудь работу? Всё равно какую, дрова рубить, воду носить, помогать вам таскать в операционную раненых… Если и какая другая работа в городе будет, я на всё согласен, но хотел бы, конечно, здесь, ваш пример для меня идеалом стал — спасать жизни, а не губить… Вы ведь большевичка, вас послушают… — Татьяна уже удивляться устала, что в который раз её посчитали большевичкой. Будто для того, чтобы быть неравнодушной, что-то делать, не бояться работы и не бояться к тому же призывать людей, надо непременно быть большевиком! — ведь можно ж быть не белым и не красным, а просто быть?

— Не знаю, — вздохнула Татьяна, — не знаю… Сама хотела бы это знать…

— Там, в одном местечке — не помню названия его… нам один чудак встретился… проповедник, как он говорил… Трус и вероотступник, как мы тогда решили. Он принялся смущать солдат, призывать к дезертирству, говорил, что ни один настоящий христианин и в руки-то оружие брать не должен, и что ничем не оправдывается нарушение божьей заповеди — «Не убий». Двое из нашего отряда соблазнились этими россказнями… Мы убили всех троих, конечно, долго смеялись над ними… А теперь я думаю, он в чём-то был прав… Что корить бунтовщиков, что они отреклись от веры, если мы ещё хуже? Они-то просто безбожники, а мы на словах веруем, а на деле заповеди Божьи давно забыли…

— Поверьте, и я всё чаще думаю о том.

Июль-конец 1918-го, Мария

Июль — конец 1918 года, Урал и Пермский край

Первый месяц Мария часто просыпалась, слыша будто бы в ночи выстрелы и взрывы — хотя на самом деле слышать их не могла. Теперь не просыпалась, и если взаправду слышала — привыкла. Теперь скучала ещё и по старой Олёне, по приёмным сестричкам и братику — привязалась к ним очень, а что сделаешь? Пришлось разделиться, когда Пашка был прикомандирован к Тагильскому отряду Красной Армии — сам попросился, невмочь уже было на мирных постах отсиживаться, не скажешь же вот так, что не просто отсиживается, а царевну укрытую охраняет, да это и самому себе уже не скажешь, а Мария сказала, что пусть кем хочет, санитаркой, поваром, да хоть и тоже бойцом, а берёт её с собой, так и охранять надёжнее выйдет. Пашка поругался-поругался с нею, но признал — со старухи и детворы охрана всё одно так себе, при нём действительно безопаснее будет. Эвакуировать бы их, быть может, сразу подальше в тыл, да не так легко это сделать… Вот казалось же, что и Тагил — очень даже далеко…

Там, в Тагиле, умер дед Егорий — умер тихо, во сне, и как-то очень уж неожиданно и для своей родни, и для Марии. Вроде бы, и знали, что старик возраста уже такого, до какого не каждый и доживает, вроде, и сам он то и дело говорил, что пора ему уже на погост и давал на этот счёт какие-то распоряжения — не много-то их и было, и о том, что не ляжет в землю у родной деревни, он не печалился — не всё ли равно, в какой земле лежать, и служб по себе никаких не просил — Господь и так примет, и в рай или ад — уж как заслужил. Троих сынов и двух дочерей пережил дед, из них только один дожил до лет совершенных и свою семью имел. Много горя выпало на его долю, но несчастливой он свою жизнь не считал — дожил ведь до правнука, да до свадьбы любимой внучки, в зяте души не чаял, о чём ещё можно было мечтать? О победе, о мире на родной земле, да о правнуках, уже в законном браке рождённых… Но это, может быть, уже и жирно будет.