Приёмыши революции - [50]

Любовь Микитична была та самая фельдшерица, что первой откликнулась на её призыв. Высокая, крепкая, с крупными, грубоватыми чертами малоэмоционального лица, Любовь Микитична являла собой настоящего профессионала. Своё дело она знала от и до, и не было ни одного вопроса, на который она не смогла бы ответить и никакого дела, которое она не могла бы сделать сама либо найти, кому поручить, да ещё проконтролировать, чтоб было сделано. За всё время работы с нею Татьяна никогда не замечала, чтобы эта женщина болела, чтобы что-то могло смутить, расстроить или напугать её. Казалось, она была механической и работала с размеренностью и неутомимостью механизма, ненавидя праздность как для себя самой, так и для других, если не было в настоящий момент больных, которым требовались бы какие-то процедуры, и было перестирано всё бельё, она наводила ревизию в препаратах и посылала за чем-нибудь недостающим, или устраивала внеочередную уборку коридоров и уборных, мытьё окон, или шла на кухню узнать, не нужна ли какая-либо помощь там. В общем и целом, если б мир начал рушиться и самый свод небесный начал падать кусками на землю, Любовь Микитична не повела бы и бровью, и госпиталь продолжал бы стоять и работать как часы. Единственное, на что Любовь Микитична не была способна — это на общение, пожалуй, общение вообще, не только душевную поддержку и развлечение выздоравливающих бойцов. Но для этого как раз и были в штате молоденькие сестрички, которые, стараниями фельдшериц и Татьяны, приобрели всё же большую серьёзность и расторопность, и способны были теперь отнестись к времени, проводимому в палатах, за чтением раненым книг или написанием писем их родным, не как к развлечению и отдыху.

Первые раненые стали поступать уже в конце октября, а к декабрю Татьяна едва не поселилась полностью в госпитале, что, впрочем, устраивало её полностью, так как отвлекало от собственных невесёлых мыслей. Больше не было времени, да и желания тосковать и изводить себя мыслями — как там матушка, отец, где сейчас сёстры и брат, живы ли, здоровы, как с ними обращаются, страдать от безвестности, считая дни — когда же закончится эта её ссылка… Перед лицом боли, страданий, смертей, перед той большой работой, которая перед ней стояла, думать об этом было даже кощунственно. Фельдшерица Анна не дождалась сына ещё с германской войны, пропал без вести. У фельдшера Ивана брат погиб на японской войне, дядя был в германском плену и вернулся без ноги — молодой мужчина, на семь лет старше самого Ивана. У старшей из сестёр милосердия Анфисы жених, уже почти муж, погиб ещё в 15 м, и она поныне не снимает траура. Хотела принять постриг, но предпочла отдать себя такому вот служению. Перед ними всеми, перед матерями, ждущими сыновей с фронта, перед ранеными, искалеченными, мёртвыми, перед сыновьями, вернувшимися к опустевшему дому и могилам — в тылу зверствовал свой враг, голод — она не смела и думать о своём несчастье.

Санитарный поезд, привозивший раненых, по первости не делал различий между солдатами противоборствующих армий, хотя красноармейцев было всё же больше — белых забирали свои обозы. Татьяну неприятно поразило чванство некоторых белогвардейских офицеров, дерзивших сиделкам и даже врачам, хорохорясь, что не желают милостей от «красного сброда» — она привыкла к грубости «своих», красных, эта грубость чаще всего была и не злая, а больше от необразованности, от низкой культуры, она не обижалась на мальчишескую дерзость молодых солдат — это дело тоже обыкновенное, но от офицеров старше её лет она ожидала всё же большей интеллигентности и сознательности. В целом, впрочем, она с полной уверенностью могла сказать, что самые разные люди встречались с той и другой стороны, были озлобленные и ещё больше взвинченные физическими страданиями белые, требующие, чтобы их, раз уж они военнопленные, или перевели в тюрьму, или вернули по обмену к своим, но лежать рядом с этими скотами они не желают, и такие же красные, в том же духе попрекающие врачей, что тратят народные средства на этих контрреволюционных отбросов, были и простые, обыкновенные ребята, из которых одни не очень и понимали, за что сражаются, а другие на прогулках — после нескольких драк было принято решение белых с красными в одну палату не класть ни при каких обстоятельствах — задорно агитировали антагонистов за переход в свой лагерь. Были, кстати, и такие, что соглашались. Татьяна, слушая это, когда улыбалась, а когда и хмурилась, она со страхом ждала вмешательства властей в дела госпиталя, всё же где-где, а политике здесь не место, однако полевые санитары, к счастью, сумели разделить сферы с противной стороной, и больше вражеских элементов в Усть-Сысольск не поступало. Белогвардейский ефрейтор Владимир Сумин был в числе последних поступивших.

Ему никак не было тридцати, впрочем, о возрасте Татьяна его не спрашивала. Ранен он был нетяжело, в ногу, но ему не повезло упасть в реку, и пробыв долго в холодной воде, прежде чем был выловлен санитарами и в суматохе отправлен вместе с ранеными красных, он сильно застудился, по каковой причине, в основном, с ним и было столько возни. Первые дни по прибытии он в себя не приходил, сильно бредил и жар у него был такой, что Любовь Микитична, глядя на него, только молча качала головой, что у неё, уже выучила Татьяна, означало: «умрёт». Но не умер, через три дня первый раз открыл глаза и посмотрел вокруг почти уже осмысленно — Татьяна тогда как раз была подле него, на четвёртый день вечером внятно попросил, увидев соседние койки за ужином, себе супу, и ночью спал уже вполне удовлетворительным, спокойным сном. Когда наутро Татьяна принесла ему завтрак, он взял ложку и ел с жадностью и доев, застенчиво спросил добавки. Татьяна отметила, что цвет его лица посвежел и огромные голубые глаза — пожалуй, выглядящие несуразно, не по возрасту наивными и сочетающиеся с короткой рыжеватой бородой и усами очень странно — смотрят вполне ясно. Когда она хотела уже забрать у него опустевшую миску, он схватил её за руку и с жаром, смущаясь и запинаясь, проговорил: