Приёмыши революции - [49]

— Поля отобрали! Работников разогнали! — разорялась бабка, — теперь и хлеб насущный последний вам отдать?

Татьяна была бледна, губы дрожали, голос грозил сорваться. Слишком хорошо помнила рассказы Пааво о рецептах — о хлебе с древесной корой, травой, толчёной соломой…

— Удивительный народ, и ведь выживают на этом… Не все, конечно… Разве только навоза в хлеб не добавляют, а может, и добавляют, только не сказали… Ладно б, хоть мясо было, но сколько скота война-то съела… А кому и дорого держать-то. Почитай, грибами и рыбой и выживают.

Наумов прошёл в соседнее помещение, обнаружил мешки и там — кажется, с крупой.

— Это ж вы, никак, до конца дней себя обеспечить решили? Или, может статься, не всё тут ваше, а кто из благотворителей церкви укрыть попросил? Ну так передайте им — не вышло!

— Нет, матушка, как хотите, называйте, только не последний… Да вы… да вы ж, когда развёрстка началась, первыми должны были, не ожидая, когда к вам придут, сами придти и не то что излишек — всё отдать, и не за откуп, без всякой мзды… Какие ж вы христиане, какие ж вы божьи служители? Христос ведь сказал: «Не заботьтесь, что вам есть и пить и во что одеться»… Христос сказал: «Имеющий две рубашки, одну отдай неимущему»… Как же вы бедному, голодному народу о грехе лихоимства и стяжательства рассказываете, на собственном, что ли, примере?

Дальше Наумов поймал на улице двоих рабочих и оставил их в мастерской вроде как то ли сторожами в помощь Татьяне, то ли понятыми, а сам побежал в исполком доложиться, дальше прибыли уполномоченные для описи и изъятия, а Татьяна отправилась сперва к больнице, справиться, как дела там у новых её помощников, потом в горсовет с первичным заказом — на медикаменты, перевязочные материалы, спирт, различный инвентарь, а кровати можно уж найти и здесь, кто изготовит, и Наумов по дороге говорил ей, что потому он в бога больше и не верит, что хорошо увидел, как попы наживаются на народе, твердя ему о нестяжании сокровищ на земле, а сами очень даже стяжают, и если они в этом врут бесстыже — так может, и про бога вообще врут… Ордер на занятие помещения был выдан, о запросе, как и о присылке врачей и младшего медицинского персонала, было обещано похлопотать, и часть реквизированных из подвалов продуктов было обещано отдать на нужды будущего госпиталя и восстанавливаемой больницы, и Татьяна отправилась пока домой, в упадке духа таком, что прежний казался ей совершенно несущественным. В голове звучали и слова Наумова — что вот, говорят богатеи и церковники, что они людям бедным работу дают, от нищеты их спасают, а кто ж тех людей в нищету вверг? Не сами ли богатеи и церковники? Когда из-за долгов люди землю теряли, не находили, чем уплатить за пользование ею, или на что купить плуги и бороны и лошадей — вот земля почти вся в собственности у богачей, а разве их она, разве не всем людям должна принадлежать? Разве не все мы одних Адама и Евы дети, которым Господь сказал: плодитесь и наследуйте землю? И слова Пааво, что для него в вере и партийной идее противоречия нет, потому что и сама их вера возникла когда-то как такая же революция, и потому что вера их, какой он впитал её с детских лет, скромнее в обиходе и предполагает меньшее отдаление священников и мирян. Их вера с того и начиналась, чтоб отбросить всё наносное, ложное, чтоб от идолопочитания икон, поклонения злату распятий и священнических риз вернуться к истинному евангельскому духу, чтоб священники, именуя себя посредниками между Богом и людьми, не подменяли собой Христа, не стяжали почёта и богатства, а были слугами, каковыми себя называют. Татьяна много спорила с ним когда-то, доказывая, что иконам вовсе не поклоняются, а через них поклоняются Богу и святым, что богатое убранство церквей для приходящих в них людей делается, чтобы вещественными средствами показать им величие и сияние горнего мира, что сами люди на церкви жертвуют, чтобы так, доступными средствами, выразить свою любовь к Богу, Пааво только улыбался и отвечал, что сама ведь должна понимать, Богу ни золота, ни драгоценных камней, ни парчи не нужно, он и так творец и хозяин всего, а вот с проповедями Христовыми и с жизнью первых его учеников убранство церквей и богатство монастырских угодий мало сочетаются. Татьяна махала рукой: мирским судом судит, о букве, не о духе. А сейчас — Пааво далеко, на фронте, а его слова всё в ушах звучат, и не поспоришь с ним, не только потому, что не услышит. Не сама ли недавно думала о первых последователях Христова учения, у которых не было ни икон, ни церквей, а веру они имели необыкновенную, и всей жизнью и смертью эту веру исповедовали? Разве сама не увидела, не сказала даже, что у слуг Божьих божьи заповеди только на устах, а не в сердце?

Спасалась в работе и в молитве. Больше в работе — благо, уж в ней недостатка не было. Прибыли из Москвы к ним ещё двое врачей, один пожилой, второй помоложе, но тоже в госпитальных делах опыт имеющий, их обоих к госпиталю и поставили, а местного доктора местной больнице и оставили, прибыл десяток фельдшеров и десяток же сестёр — мало не половину Татьяне тут же захотелось отослать обратно, не понять, то ли из-под палки их сюда гнали, то ли калачами какими заманивали, фельдшера через одного то и дело норовили отлынивать, лабунились к склянкам со спиртом и щипали за задницы сестричек, один так фельдшер и вовсе оказался ветеринарным, примазался под сурдинку, ну а сестрички — ну, три опытные, толковые, серьёзные, а остальные — новенькие-зелёные, путали поминутно бадьи для кипячения простыней и стерилизации бинтов, бледнели и чуть не падали в обморок при виде крови и вообще, кажется, ожидали, что они на этой работе будут только подавать полотенчико доктору после мытья рук. «Ничего, не я, так Любовь Микитична их вымуштрует» — внутренне улыбалась Татьяна. Так, в общем-то, и было.