Приёмыши революции - [47]

— В самом деле, проблема серьёзная, это вы правильно говорите… И решать её надобно, это верно, хотя и сложно — это мы только-только с продовольствием вопрос решили, и то не повсеместно, а устройство школ, а с дорогами вон какое бедствие… Но решать мы будем. Вы вот что — составьте список-запрос, какие нужны лекарства, и инструментарий, и кого хорошо бы прислать в помощь, в каком количестве какого персонала, а то ведь один только доктор — это ж в самом деле что такое, не надорваться же человеку… А по поводу госпиталя — это вот вы очень даже умно и дальновидно придумали, ведь интервенты от Архангельска аж вон куда продвинулись, ожесточённые бои теперь по обоим берегам Северной Двины, так что же, если всех раненых в Котлас, в Вологду везти — ведь разве они там справятся? Надо, чтобы хотя бы тех, что полегче, переправляли к нам, и тех, что родом из этих мест… Но с имеющимися ресурсами нам этого, конечно, не сделать, людей нет, средств нет… Но это мы, значит, решим, как только вы запрос нам подготовите — так в центр его пошлём. Знаете, вот вам, товарищ Ярвинен, руководство этим вопросом и поручим. Определить, что потребно и кто потребен, и как это больничное хозяйство держать…

— Мне? — не поверила своим ушам Татьяна, — но я ведь… Я и не врач, я образования нужного не имею, я только сестра милосердия…

— Ну, значит, найдёте, подберёте людей, кто будет разбираться как подобает и работать как подобает. Верите ли, я вот в медицине ещё поменьше вашего разбираюсь, так что вместо вас не встану. Никто вас прямо оперировать и не заставит, на то, будем надеяться, пришлют нам ещё хотя бы кого-то из врачей оттуда, где имеется в них излишек. А вот руководство — будет на вас. Вы ведь инициативу проявили, проблему обозначили — значит, и в дальнейшем ответственность иметь будете. Что не умеете — тому научитесь. Как все мы. Тут ведь, знаете ли, ни в чём образованных и опытных не переизбыток, мало их прежний порядок нам вообще оставил, а кого и оставил — с теми много каши не сваришь, ну да что об этом… Тут не умеешь — так следует научиться, не чувствуешь в себе сил — так надо найти, а иначе никак, никто за нас работы не сделает. Вы ведь член партии?

— Нет…

— Странно… Ну, как бы то ни было, а мыслете вы в правильном, прогрессивном направлении, а это главное. Значит, справитесь. Однако же устройство госпиталя в имеющейся больнице, конечно, совершенно невозможно. Надобно найти какое-то другое место. Только какое… Сами видите, подходящих зданий-то в городе раз два и обчёлся. Не гимназию же переселять куда-нибудь… Разве что, вот. Пойдите к Стефановскому собору, у них на дворе есть вроде как какие-то хозяйственные постройки, корпус какой-то, вроде, может подойти…

— Так разве ж они его уступят?

Председатель усмехнулся.

— Уступят… А вы уговорите. А не согласятся — так заставьте. А если вы о том, что вроде как, скажут, кто вы такая — так возьмите для солидности из персонала кого, ну и вон… Наумов! Сходишь с товарищем Ярвинен к Стефановскому!

Хоть и мало верилось Татьяне в успех такого дерзкого предприятия, но делать-то было действительно нечего — больших зданий в городе и правда по пальцам перечесть, и все заняты уже, преимущественно школами и училищами, а имеющейся больницы и для больницы-то мало. Хотя ещё неизвестно, выйдет ли у них хоть что-нибудь — обойдя персонал, запросто можно было пасть духом и бросить всю затею. Двое из фельдшеров действительно уехали, тому полгода или более назад, и куда — никто не знал, одна из фельдшериц умерла, ещё один фельдшер принялся чваниться и увиливать, Татьяна, впрочем, решила, что потеря невелика, потому что человек неблагонадёжный и явный пропойца. Но ещё фельдшер и фельдшерица выразили горячую готовность помогать, и более того — изъявили намерение сейчас же отправиться в больницу, чтобы уже начать наводить там порядок и начать составлять нужные Татьяне списки, покуда она решает вопрос с обустройством госпиталя. Это поддерживало.

К собору Татьяна подходила не без внутренней дрожи — с нелёгкими мыслями, которые не много-то кому выскажешь. Вот ведь насмешка судьбы — первый раз более чем за год она входит в православный храм, и не для молитвы, совсем не для молитвы. Это было самым тяжёлым в отведённой ей роли, тяжёлым ещё более, чем язык, которого она не знала — она не могла даже посетить воскресную службу. Её приёмная семья, правда, лишена была этой возможности так же, так как лютеранских приходов в этом краю попросту не было. Они молились дома, молилась и Татьяна, когда оставалась в уединении. Горечь и отчаянье охватывали иногда от того, что не только возможности стоять службы и видеть святые лики — даже духовного чтения у неё не было, даже Библии. И много раз приходило ей в голову, что можно бы решиться однажды пойти, ну кто обратит внимание, если она скромно постоит у врат, как евангельский мытарь… Нет, обратят. Уж как может батюшка не обратить внимания на новое лицо в его невеликом приходе? И ещё страшнее, если подойдут к ней, спросят, что привело её в православную церковь, спросят, не пожелала ли она креститься… Что тогда ответить? Нет уж, немыслимо даже привести к такому вопросу. Так же и пойти приобрести себе Библию — как же могут не заметить, что сестра партийного активиста Пааво Ярвинена покупает Библию, да ещё православную? Да и достанешь ли здесь… В маленьком городе иметь домашние духовные книги могли себе позволить только образованные и богатые, таких здесь было немного… Она не знала, конечно, где сейчас её сёстры и Алексей, насколько поняла только — ни с кем из них, кажется, не обошлись так же, как с ней. Это только и утешало. Быть отлучённым от Христовых таинств — тяжкое испытание для христианина, наказание за серьёзный проступок. Как ни была она к себе критична, таких поступков она за собой не знала, но толку говорить, что людским судом — и не было это наказанием. Просто сложилось так, случайно, могли ведь и другую ей выбрать семью. Однако у Бога случайностей нет, и в молитвенный час перед сном Татьяна часто размышляла, почему Господь попустил такому случиться, кара это для неё или испытание. Что ж, первые христиане лишены были возможности открыто исповедовать свою веру, они собирались для молитвы тайно, да и церквей, и икон не было тогда — а сколько было причисленных к лику святых, к лику мученическому! И позже многие святые удалялись от мира в пустыни, в леса — и дикие места наполняли святостью своего труда, своего духовного подвига… Татьяна, конечно, не полагала, что ей подобное под силу, но в примере святых черпала силы, мужество, так необходимое ей сейчас. Молилась лишь о том, чтоб легче был путь её сестёр и брата, чтобы они имели те возможности, которых была лишена она. О, если б она хотя бы доподлинно знала, что жизнь их устроена лучше, чем её жизнь, если б имела хоть какие-то вести о матери, отце, доброй Нюте… Тогда не то что ропота — никакого упадка духа не было б в ней, и снесла б она и в два раза большие тяготы… Но видно, в том и было испытание божье, чтоб училась она со смирением сносить безвестность, сносила их даже без поддержки благодати совместной молитвы, без исповеди и причастия, положась во всём на волю Божью.