Приёмыши революции - [51]

— Благодарю вас… Ах, как хорошо, что я чувствую вашу руку! когда, очнувшись, я увидел вас у своей постели, я подумал сперва, что я уже на небесах и вижу ангела… Однако вы не бестелесное создание и не видение… Скажите, как вас зовут? Где вы служили раньше? Я уверен, что уже видел вас, что вы так же входили в мою палату, во второй год войны с немцами… Я был ранен дважды, в плечо и в руку…

Внутренне холодея — «Господи, нет, Пресвятая Богородица, затвори ему уста…», она со спокойной улыбкой ответила ему:

— Вы, вероятно, ошиблись, меня зовут Лайна Ярвинен и я уверена, что мы не были с вами знакомы. В ту войну я ещё жила в родной деревне, а в орден пошла лишь теперь…

Это было, положим, не совсем точно, в те годы Лайна Ярвинен жила уже в Екатеринбурге и трудилась в комитете по сбору помощи для инвалидов и их семей, но ей не хотелось даже произносить название этого города лишний раз. Она довольно хорошо научилась имитировать акцент, который особенно хорошо был выражен у Хертты, и почти никогда не сбивалась. И кажется, он удовлетворился её объяснением, хотя и заметно погрустнел. Татьяна же дрожала ещё долго. Надо ж было такому случиться, чтоб ей встретился один из тех солдат, кто видел её тогда, в той же форме, в той же роли…

В следующий раз, когда она зашла в его палату, он подозвал её и проговорил тихо, виновато:

— Простите меня, прошу… Вы подумали, верно, что это такое глупое мужское ухаживание — сказать, что я видел вас уже прежде когда-то… Я вовсе не хотел этим обидеть вас. Не знаю, что на меня нашло и что мне померещилось. Тем более я должен был подумать, что никакой женщине не бывает приятно, что её сравнивают с какой-то другой… Вы же женщина действительно необыкновенная, и единственное объяснение моему узнаванию могло б быть, что прежде вы являлись мне во сне, но этого я тоже говорить не буду, потому что вы подумаете снова, что я легкомысленно шучу и вольничаю…

— Вы ведь уже сказали, — рассмеялась Татьяна.

— Да, и в самом деле…

Мир был восстановлен.

На вторую неделю Владимир добился позволения выходить гулять — хотя был ещё очень слаб и нога его очень беспокоила, а колясок у госпиталя не было, только костыли, они в нужном количестве изготавливались местными умельцами, которые храбрились изготовить полностью из дерева и коляску, да хоть карету с вензелями, если б предоставил им кто чертёж. Пуля у него кости не задела, зато задела, похоже, сухожилие, и это вызывало тревоги, да и при ходьбе, даже с костылями и при переходах недлинных, от скамейки до скамейки, доставляло проблемы немалые, но он говорил, что двигаться ему попросту необходимо, потому что отлежал себе уже всю спину и попросту тело расхлябается и привыкнет к болезни. Татьяна улыбалась — по её наблюдению, избытком мужества Владимир не отличался, в этом взрослом мужчине было много от ребёнка — и эти его большие, в опушении густых ресниц глаза, и взволнованный, полный эмоций голос и такая же жестикуляция, однако он делал попытки хотя бы изобразить, внушить себе, что он стоек и крепок, и она уважала эти его попытки, и тактично не замечала, когда во время перевязок он стонал от боли и едва не плакал. На очередной прогулке он остановил её и спросил, есть ли у неё свободная минутка для очень серьёзного разговора. Минутки у Татьяны как правило не было, однако третьего дня они отправили несколько человек выписавшихся и пока не приняли новых, и загружен персонал был не сильно, можно было уделить некоторое — недолгое, конечно — время беседе.

Владимир потупился, сколько-то времени с деланным интересом разглядывая свои ботинки и концы костылей, потом поднял глаза, моргнул ими в своей обычной ребяческой манере.

— Я, сестра, конечно, не вполне ещё здоров, однако скоро уже буду…

— Это верно, — улыбнулась Татьяна, — здоровье у вас богатырское и, признаться, вы всех нас изрядно удивили. Второй раз тем, как хорошо заживает ваша нога, а было ведь подозрение, что она не сможет теперь гнуться. Однако ваша воля чудеса творит…

— Это ваша ангельская забота чудеса творит! Однако есть в этом не только радость, но и печаль… Понимаете, Лайна Петровна…

Так придумали называть её коллеги, а за ними подхватили и больные. Обращение по имени казалось им слишком фамильярным, обращение «товарищ Ярвинен» — слишком официальным.

— Вы вправе, конечно, назвать меня трусом и презирать меня, только прошу, выслушайте меня сначала. Мне самому стыдно за эти мысли — что лучше бы не выздоравливал я так скоро, а ещё лучше вовсе не годен бы был снова к строю, потому что не хочу я туда возвращаться. И вот тут что хотите делайте со мной, а только это правда. Не хочу, от одной мысли тошно, и мысли окаянные в голову лезут… Мерзко и бессмысленно всё… Ладно, когда война была — там неприятель на нашу землю шёл, там мы родную страну от врага защищали. А здесь что? А здесь свои, русские на русских, братьев убиваем… Да ещё что хуже, они же, там, то есть, от соседних держав помощь берут, деньгами, оружием, они иноземцев на нашу землю ведут… Это ли не безумие! Они ж о том только и мечтали, чтоб разорвать Россию… Не хочу я в этом участвовать, не могу. Видеть не могу, как кровь русская льётся, от русской руки, иноземцам на потеху… Если б мог я просто здесь остаться… Никакой бы работы не побоялся! Может быть, вам ведь нужна здесь помощь? Всё же, мужчине со многими делами справиться полегче, чем женщине, и пользу б я приносил… всё же большую, чем в войне неправой, думая, на правой ли я стороне, а по правде — какую ни возьми, всё неправая… Не хочу я думать, кто прав из них, кто нет, пусть их бог судит…