Приёмыши революции - [44]

Часто бывает, как что-то замечают и озвучивают люди как будто даже посторонние — так приятель Андрея по училищу Коля Негодин, только пару раз с приезда омской родни бывавший у него в гостях, сказал:

— Твой отец, Андрейка, вроде бы, конечно, мудро рассуждал, всеми силами препятствуя для тебя ранней женитьбе… Однако возможно, лучше б он попустил тебе жениться на твоей первой юношеской влюблённости, потому что теперь ты, чего доброго, не женишься вовсе. Потому что явственно предпочитаешь всем девушкам нашего города общество своей кузины.

Он имел в виду, конечно, что Андрей, теперь ценящий, помимо красоты и обаяния, в большей мере развитый ум и способность понимать и разделять его мысли, теперь избалован такой общностью интересов, которую нашёл в своей кузине, но Андрей после этого разговора долго ходил хмурым.

И поскольку, хоть у него и не было недостатков в друзьях, в искренности которых он не сомневался, главным доверенным лицом у него был его отец, то ему первому он и озвучил то, что тяжким грузом лежало на его сердце уже точно больше месяца. Разговора этого он не планировал специально, однако неверным было бы сказать, что не хотел. Мучительно ища подходящие слова, он был счастлив, когда отец сам спросил о причинах его угнетённого состояния, принудив таким образом дать ответ сейчас, без дальнейших тягостных раздумий, так, как есть на духу.

— Я никогда до этих пор, что бы со мной ни происходило, не считал, что у меня есть основания считать жизнь несправедливой и немилосердной ко мне. И война, и тяжёлые для нашей семьи времена, когда мы лишились матушки и Анечки — всё это то, что постигает многие семьи, что неизбежно несёт жизнь, мы должны быть к этому готовы, в этом нет особой злокозненности судьбы… Однако сейчас я не могу сказать иначе. Зачем она мне сестра? Или зачем, если уж так, либо я не знал её с самого своего детства, чтоб привыкнуть не воспринимать иначе, чем сестру, либо не знал вовсе никогда, только и слыша, что в Омске у меня есть сестра, но никогда не теряя из-за этого покоя? Зачем так нужно было, чтобы теперь, увидев её во всём великолепии юности, в совершенном расцвете женской красоты и многочисленных добродетелей, я тщетно напоминал себе, что она по крови мне родня, но сердце, поздно восприняв эту установку разума, уже не желает этому подчиняться…

Фёдор Васильевич грустно покачал головой.

— Значит, я был прав…

Андрей резко отвернулся, не желая, чтоб отец видел, как он остервенело кусает губы, как мало его лицо выражает воли, способности владеть своими страстями.

— Так значит, я потерял над собой власть настолько, что это уже со стороны заметно…

— Сынок, отцу всё же позволь видеть больше, чем видят остальные. Для родителя движения души его детей не должны быть тайной, если он хороший родитель. Как видишь, я не собираюсь тебя распекать, тем более что достаточно ты казнишь себя сам — пожалуй, излишне даже… Я не желаю усугублять твоё состояние хотя бы уже потому, что не сомневаюсь, что выход из этого будет и могу только желать, чтобы наступил поскорее… Увы, не приблизить… Это чувство, мучающее тебя, не будет мучить тебя вечно, и не потому только, что оно противоестественно, а потому, что такие чувства, проходя в жизни человека легко и мимолётно, всегда оставляют его. Оставляют в добром душевном здравии и не ломают жизни, воли… Умом ты, сын мой, конечно, зрел, а вот сердцем нет. Сердцем ты дитя, и испытываешь сейчас детское чувство, потому что не можешь позволить себе испытать чувство зрелое, потому что, по юности и ранимости твоей души, не можешь открыться миру внешнему, привязываясь сердцем только к миру семейному, которому достаточно доверяешь, и любви ищешь только здесь…

— Если бы только она не была мне родственницей… Жизнь вновь обрела бы свой естественный, неискажённый вид, где вовсе не было бы несправедливостью то, что она не отвечает мне взаимностью… Это было бы если уж мукой — то мукой оправданной, имеющей место и право под солнцем, а не кошмаром, разрушающим изнутри… Если бы только она не была мне сестрой, я не имел бы больше, чего желать…

Если он полагал в наивности своей, что кузине ничего не известно о его чувствах, то этой наивности недолго оставалось существовать. Ольга ровно потому не могла о них не знать, что такая же буря чувств творилась в её собственном сердце, а два магнита, как известно, не могут оказаться рядом и не заподозрить о существовании друг друга. Только ей ещё тяжелей было в том, что должно б было быть величайшим счастьем, а стало величайшим кошмаром — она никому не могла открыть истинной причины своих мук. Если Аделаида Васильевна и Алёна ещё не подозревают о не вполне братской природе чувств Андрея, то пусть лучше не подозревают и дальше, тогда, быть может, ему легче будет справиться с таким прекрасным и таким несвоевременным чувством — если б только она могла ему помочь! Но она и себе помочь не может… Какая злая насмешка! Как долго боялась она, что её спасение окажется обманом, изощрённым коварством, невольно вздрагивала от каждого шороха в ночи, ожидая подосланных убийц или тюремщиков, которые ввергнут её в заточение длительнее и страшнее прежнего… Но опасности для жизни, здоровья и свободы — той свободы, какая она у неё могла быть, ограниченная применением собственного имени и какой-либо связью с родными — не было, так нашлась другая…