Приёмыши революции - [42]

Мария аж зажмурилась, представив ненадолго это сватовство — вот ценнее зрелища в её жизни не было б…

— Сумасшедший ты, Пашка…

— Как есть сумасшедший. Так что уж прости. Ждать больше не хочу, мне важно, чтоб определённость была. Если под пулями буду помнить, что дома меня жена ждёт — так меня, поди, и пули старательнее обходить будут.

Царевна спрятала зардевшееся лицо на груди своего солдата. Смешной, такой смешной… Такой разумный, рассудительный вроде, и такая наивная вера, что мужа у жены смерть вернее не посмеет отнять, чем жениха у невесты. Но сумасшествие заразным бывает. С одной стороны, вроде как, они как дети малые себя ведут… С другой стороны — про семейную жизнь ведь, не про одну только любовь речь. Пашка столько ей твердил, что революция для того и была, чтоб всем свободу дать, так вот и она теперь свободная, обычная гражданка, и замуж может выйти, когда и за кого пожелает… И если подумать — хоть и страшно немного, что Пашке может за такую дерзость тоже по шапке прилететь, но с другой стороны, не хотели б этого совсем — не послали б его с нею — то это хорошо даже… Это ведь своего рода защита ей, неравный брак — и больше она ничему ни для кого не наследница. Ну, а матушка… покричит и поймёт. Если не на словах своей дочери счастья хочет, то поймёт. С ближайшего кривенького деревца вдруг с хриплым карканьем сорвалась ворона, пронеслась низко, едва голову не задев, и словно пахнуло горьким, нехорошим воздухом того болота, где они чуть не увязли… Мария замахнулась на неё: кыш, проклятая. Не порти. Да в самом деле, тут Пашка прав, вера верой, а суевериям в жизни точно не место, от этого-то избавляться надо. Просто птица, сидеть ей на ветке надоело, вот и спорхнула. Никакого дурного знака. Хватит дурного.

Мария стала первой из сестёр, кто устроил свою личную жизнь. В ту же неделю они продали злополучную брошку — очень удачно, местному попу. Поп, чувствовала Мария, сперва хотел выпросить вещицу просто в дар церкви, но приглядевшись, решил, что запрошенных за неё денег ему отдать не жаль. А ну как молодые пойдут, продадут её где в другом месте… Поженились они в начале августа, потом у них было лучшее в мире свадебное путешествие — в ближайшую деревню на помощь в уборке урожая, потом нашли и постоянную работу в городе, отдали в школу братишек и старшую из сестрёнок, и даже на нехитрое хозяйство находилось время…

Июль-конец 1918-го, Ольга

Июль — конец 1918 года, Нижний Новгород [4]

В городе был мир, но не было покоя. Мир был понятием условным — в городе не слышно было грохота далёких боёв, но война была рядом. Биение её неистового злого сердца хоть и не заглушало стука собственного, но было слишком близко, ощущалось слишком явственно, рождая поминутно тягостную дрожь, болезненное ощущение зыбкости, иллюзорности безопасности. Эти мысли не забирали покой полностью, но они всечасно напоминали, насколько он не вечен.

Аделаида Васильевна ежедневно изучала новости с фронтов — какие доходили. Она не имела политических предпочтений, не желала с определённостью победы той или другой стороне, она просто хотела, чтобы этот кошмар поскорее закончился. Фёдор Васильевич политические предпочтения имел, но предпочитал о них не распространяться — не столько потому, что опасался возможных последствий, сколько потому, что считал болтовню пустым и вредным делом. Себя он считал человеком слишком мелким, чтобы сколько-нибудь качественно влиять на судьбы страны. Аделаида Васильевна с дочерью и единственной служанкой так и остались в его доме — он сумел настоять. Совершенно нет никакого резона покупать отдельный дом, когда в его доме есть пустующие комнаты, тем более что сейчас как раз такие времена, когда семье лучше держаться вместе. Аделаида Васильевна подумала и сдалась — здоровье, несмотря на нестарый ещё возраст, не внушало ей радужных надежд, и вести хозяйство, даже самое скромное, было бы затруднительно… Ольга позже думала, как сильно влиял на принятие окончательного решения единственный сын Фёдора Васильевича Андрей.

Андрею было около тридцати, он был весьма хорош собой, удавшись лицом в большей мере в свою покойную мать, но при том имея в волнах сочных, старинного золота кудрей и рисунке бровей некоторое парадоксальное сходство с Ольгой, что заставляло Аделаиду и Фёдора умилённо вздыхать, глядя на склонённые рядом головы их детей. Будучи демобилизован после ранения ещё в самом начале войны, Андрей применил себя, как считал и он сам, и отец, с пользой не меньшей, трудясь инженером на «Нижегородском теплоходе». В свободное время он был одним из центров притяжения местного «благородного общества», собирая в доме отца, пустующем и тихом после смерти его матери и сестры, скончавшихся в один год от чахотки, любителей музыки и литературы. Игрались избранные произведения — при чём репертуар был достаточно широкий, иногда устраивались танцы — балами это назвать, конечно, в полной мере было нельзя, либо же просто играли в карты, пили чай и вели разговоры об искусстве. Сам Андрей превосходно играл на рояле и немного пел, стесняясь сорванного после тяжёлой простуды голоса, сочинял стихи, но читал их редко, только если к хору упрашивающих барышень присоединялся какой-нибудь достаточно солидный мужской голос — ибо похвалу из женских уст Андрей понимал исключительно как лесть, его, автора, расхолаживающую, сам рисовать не умел, но в живописи разбирался превосходно. Так же увлекался он фотографией, и в этом деле имел успехи. Это было первое, на чём сошлись они с Ольгой — он был приятно удивлён, встретив в её лице девушку, интерес которой простирался дальше желания быть запечатлённой на фотоснимке, которая с удовольствием фотографировала сама и более того — знала весь процесс обработки плёнки и фотопечати. Отныне маленькая комнатка с наглухо задёрнутыми плотной чёрной материей окнами перестала быть безраздельно его царством.