Приёмыши революции - [43]

— Я удивлён, однако же, что при этом у вас так мало собственных снимков, — сказал однажды он.

— Это прискорбно, но естественно, — пожала плечами Ольга, внутри себя горя стыдом за свои следующие слова, — ведь снимала в основном я.

Та коллекция снимков дома в Омске, сада и некоторых городских видов, которую Ольга теперь выдавала за свою, частью была сделана сослуживцем покойного Савелия Игнатьевича, частью подарена ещё одним знакомым семье фотографом. Снимки настоящей Ирины, действительно немногочисленные, Аделаида Васильевна уничтожить, разумеется, не решилась бы, но спрятала достаточно надёжно от посторонних глаз. Миру было явлено лишь несколько — и только два из них были подлинными, при чём на одном не видно было Ирининого лица, там она была склонившейся над отцовской могилой в годовщину его смерти, второй же качества был такого, что при желании молодой девушке на нём можно было приписать любые черты. Ольга с улыбкой вспоминала историю трёх других — среди них несомненным шедевром был тот, что считался первым семейным снимком, где вся маленькая семья была заснята на фоне светлой стены гостиной, торжественно сидящими на стульях с высокой спинкой — родители по краям и юная Ирина в середине. На втором Ирина уже отдельно с покойным отцом, тогда уже сильно болеющим, он положил обе руки ей на плечи. На третьем Ирина у рояля, в пол-оборота к объективу. Ольга многократно, за время дороги, брала в руки эти снимки, вглядывалась в них и пыталась постичь, как же такое возможно было сделать. Даже зная стопроцентно, что снимки поддельны, она готова была сама поверить, что когда-то была знакома с покойным господином с круглым, несколько безвольным, тронутым муками болезни лицом, и бывала в этой гостиной со светлыми обоями, цвет которых она знала лишь по рассказам Аделаиды Васильевны. В день их отъезда, невероятно счастливый, что успел, прибежал мальчик-посыльный и принёс в свёртке эти три снимка.

— Просто, понимаете, там подумали — с остальными ладно, там семьи попроще, а тут если фотокарточек не будет — это странно. Ну вот, ваши обе матери дали снимки, ваши и настоящей Ирины…

Он искренне насладился шоком — и её, и Аделаиды Васильевны, и охотнейше объяснил — как вырезали, приклеивали, переснимали, ретушировали, чтоб незаметно было вклейку, потому что, во-первых, и самому хотелось похвастаться, потому что тоже ведь помогал, пальцы-то у него тоньше, ловчее для такой ювелирной работы, и потому что под эту беседу попутно употребил ватрушку и три пряника. Ну, фото как раз удачно подобрали, одной размерности, и свет одинаково падал… Яков Михайлович среди всего прочего в своей бурной жизни держал фотомастерскую, и дело это для него хоть не рядовое, но посильное…

И пока Андрей восторгался собственно фотографиями «кузины», «кузина» мучилась от зависти и мечтала когда-нибудь научиться таким же фокусам.

Второе, на чём они сошлись — то, что она с неподдельным интересом слушала его рассказы о его работе, обнаруживая свой интерес не одними только кивками, но и вопросами, умными и к месту. И потом сами уже не могли точно сказать, кому из них пришло в голову — ему предложить или ей спросить, о работе в конторе на том же заводе. Это само собой вывелось в их разговоре и озвученное, не очень-то удивило. Прежде Ольга не могла сказать, чтоб её особо тянуло в какой-нибудь работе, сейчас же, как ни хороша и комфортна была её жизнь — она скучала. В самом деле, не на что было жаловаться — Аделаида Васильевна была с нею мила и нежна, Фёдор Васильевич предупредителен и любезен, в собираемом Андреем тёплом и приятном обществе она была встречена с интересом и приятием, и в воскресных прогулках по городу ей охотно составляли компанию новые подруги — Ксения и Наталья, две смешливые, кокетливые девушки младше Ольгиных лет, которых подработка уроками в начальной школе не слишком стесняла в приятном времяпрепровождении, да и книг, на худой конец, интересных хватало, к её распоряжению была библиотека «дяди» и его покойной жены — ей было этого мало. Вероятно, думала она, так долго голодавший не может потом наесться и с жадностью смотрит на еду, даже когда сыт — первое время, когда она всё не могла до конца поверить в возвращённую ей, пусть и таким странным образом, свободу, и каждое утро опасалась, открыв глаза, увидеть себя в их комнате в Екатеринбурге и утешиться лишь тем, чтоб похвастаться перед сёстрами таким удивительным сном, ею владела необыкновенная эйфория, она чувствовала непрерывный восторг и от обстановки вокруг, и от приветствий приёмной семьи, совместных завтраков с ними, и от дома — небольшого, скромного и такого милого в каждой детали — рисунке обоев, потёртой обивке мебели, скрипе ступенек, приглушённом покрывающей их мягкой дорожкой — этот восторг и спустя месяц и два не делся никуда, однако теперь, как разгоревшееся пламя, требовал новой пищи. Андрей не мог, конечно, предполагать о причинах её настроений, однако поддерживал её во всех желаниях — посетить ли вместе в театр, пусть и ставится там сейчас «невесть что», сходить ли посмотреть на законченную два года назад старообрядческую церковь и навестить могилы родственников, или любоваться не менее часа, как плывут по Волге выпущенные его заводом суда.