Приёмыши революции - [33]

— Что вы… имеете в виду?

— Да что угодно, что бывает с народами прежде свободными, теперь подчинёнными. Поляки, литовцы, да и малые народы здесь… Когда в школах преподавание ведётся на русском, всё делопроизводство ведётся на русском, и в учреждениях запрещено бывает даже говорить на других языках, кроме русского… что тут будешь делать? Лайна жила с русским мужчиной, они не могли пожениться — мы ведь лютеране, она не хотела менять веру, и он не хотел… Нам опять же ещё не так плохо, к лютеранам относятся получше, чем к иудеям или раскольникам. Тем разрешено исповедовать свою веру, но строго запрещено обращать в неё кого-либо. Поэтому, если они желают жениться с русскими, они должны принять православие. Хуже всего евреям — они должны принять какую-либо христианскую религию, если хотят быть кем-либо, кроме торговцев или ростовщиков, если хотят вести свободную жизнь, жить где захотят…

— Кто же ввёл такие чудовищные порядки?

— Ты разве не знаешь, милая? Царь. Теперь, говорят, будет иначе. Большевики объявили о праве наций на самоопределение, потому Пааво и вступил в их партию…

Засыпая, Татьяна долго думала о покойной Лайне, молилась за неё, погибшую так рано и несправедливо. Малые народы могут жить счастливо в своём малом мире, говорил Пертту Ярвинен, её новый отец, это верно — но за пределами этого доброго малого мира их ждёт большой, не всегда добрый. Лайне не повезло, конечно, не в том, что мужчина её был русским, а в том, что был он подлец. Натворив сколько-то не очень похвальных дел, он сбежал, бросив Лайну, да ещё и бросив на неё подозрение в своих деяниях. А в камере ей встретилась ненавидящая иностранцев и иноверцев, а на самом деле просто невежественная, злобная женщина, ищущая только повода выместить на ком-то свою ярость…

Блики неясного света лежали на стенах, на казённой, пахнущей чистотой и безликостью постели, тонкие веточки осторожно скребли в окна, как маленькие пальчики призраков чьих-то несбывшихся надежд и несостоявшихся жизней. Всю свою жизнь Татьяна не представляла себя никем иным, кроме как царской дочерью, русской и православной. Конечно, когда-нибудь ей предстояло выйти замуж, и, вероятно, за принца или герцога из страны с иной верой… Но момент этот был не то чтоб очень далёк, но неопределён. Была ведь всё же старшая Ольга… И были и варианты найти мужа здесь, в России, среди князей крови, которые не были бы ей достаточно близкими родственниками… По правде говоря, Татьяна надеялась вовсе не выйти замуж, всё же для династических браков у её отца достаточно было и дочерей, и племянниц. А если уж совсем честно, то было страшно. Она ведь уже знала, что у её тётки тоже были больные дети.

Но вот теперь ей предстоит быть финкой-лютеранкой, вот теперь ни с нею, ни на ней нет ничего из прежней, настоящей её жизни, даже нательный крестик пришлось оставить для фальшивой Татьяны — ничто не должно заставить злоумышленников усомниться, ничто не должно навести их на след. Как знать, может быть, однажды ей покажется, что это только в каком-то странном сне она видела себя царской дочерью? может быть, она уверует, что она — Лайна Ярвинен, в недолгом, но страшном заточении повредившаяся умом и возомнившая себя цесаревной Татьяной Николаевной? Интересно, приходило ли, или придёт ещё, такое же в голову её сёстрам?

Одна из веточек вдруг стукнула очень громко, и Татьяна рывком села в постели с гулко колотящимся сердцем. Кажется, явственно послышались ей выстрелы в ночи, и охватила внезапная смертная тоска, предчувствие неизбывной беды…

17 июля. Анастасия продолжает путь

— Ну, вот здесь, милая фройлейн, мы с вами прощаемся, — Карл Филиппович поднялся и снял с полки чемодан, который они не сдавали в багаж — всё же сойти совсем без багажа юной девушке будет странно и подозрительно.

— Как? А вы… Я думала… — Анастасия в большей мере не знала, шокирована она или расстроена, она успела очень привязаться к Карлу Филипповичу и его сестре и уже представляла некоторое время жизни с ними рядом — исключая неприятный момент в том, чтоб считаться его женой или невестой, она уже пришла к заключению, что её время необходимости скрываться под чужой личиной пройдёт определённо совсем не плохо.

— Нет, мне ехать далее. Не беспокойтесь, на перроне вас встретят те, кто позаботится о вашей судьбе в дальнейшем.

Что ж всё так сложно, с грустью подумала царевна. Верно, для того, чтоб запутать следы для вероятных ищеек, они ведь наверняка тоже очень хитры…

— А вы, значит, в Париж?

Про Париж она много слышала в разговорах соседей по вагону, кто говорил о родственниках или знакомых, уже уехавших, кто изъявлял намеренье уехать, как только уладит все дела.

— Нет, ни в коем случае. В Париже я бывал и он мне наскучил на вторую же поездку. В Париже, быть может, хорошо бывать туристом, но не представляю жить там остальную жизнь. Нет, мой путь — в Америку. Вот где простор для хорошей жизни и дела! Ах, фройлейн, если б я имел точную надежду однажды снова свидеться, я б пригласил вас когда-нибудь побывать у меня… Но я не могу вам дать сейчас никакого адреса, потому что не знаю ещё, где поселюсь, да и вы не знаете, где поселитесь… но жизнь полна сюрпризов и неожиданных встреч. Я был счастлив, фройлейн, свести с вами знакомство, ваше общество очень скрасило мне дорогу!