Приёмыши революции - [32]

Проехали ещё какую-то станцию — названия Алексей не расслышал. Никольский сидел молча, полуприкрыв глаза, но кажется, не дремал. Вниманием соседей в последние полчаса в основном владел сидевший с краю мужичок, представившийся Василием и располагавший к себе как словоохотливостью — он рассказал множество историй, обильно приправляя их шутками и прибаутками и при том ни разу не повторяясь, так и комичной внешностью — смешным, как показалось Алексею, идеально круглым носом — словно нос этот скатали из теста и прилепили мужику отдельно, спохватившись, так сказать, в последний момент, а то как же человеку без носа быть, и растрёпанной жидкой бородой, отдельные прядки которой торчали в разные стороны под самыми вольными углами. Наверное, так должен выглядеть какой-нибудь домовой, лесовичок или тому подобная сказочная довольно безобидная, хоть и проказливая нежить. Некоторую конкуренцию ему составляли Трифон — его ровесник, обладатель роскошно кустистых седых бровей — при куда более скудной растительности на голове, и высоких, но самого колена огромных сапог, и Марфа, сухонькая старушка в цветастом платочке и ватнике — видимо, она находилась в том возрасте, когда мёрзнут в любую жару. Трифон в юности едва не стал солдатом — по собственному признанию, просолдатствовал недолго и бесславно, умудрившись на учениях повредить ногу так, что дальнейшая военная карьера была для него невозможна, но любовь и родство с солдатской братией сохранил на всю жизнь, умел вывести на душевный разговор практически любого встреченного солдата, каков и был источник большинства его историй. Речи Марфы были поскромнее и в основном касались её собственной жизни, родного села, родственников, соседей и домашней скотины. Остальные двое — средних лет господин, кажется, инженер, и помоложе, судя по длине бороды — лицо духовное, были большей частью слушателями. Лицо духовное сошло на очередной станции, его место тут же попытался занять долговязый паренёк с увесистым чемоданом.

— А ну кыш отсюда, жидёнок! — замахнулся Василий, — нигде от вас покою нет…

Парень ретировался, и в ту же минуту ожил Никольский, обратив на Василия далёкий от приветливости взор.

— Вы говорили, что вы состоите в партии?

— Да, состою…

— Дайте ваш партийный билет немедленно!

— Это ещё зачем?

— Дайте сюда, я его уничтожу! Таким, как вы, не место в партии, провозглашающей своим принципом неприятие всякого рода национальной и религиозной нетерпимости! Если быть откровенным до конца, таким, как вы, и на земле не место!

— А ты кто такой, чтоб мне указывать? — возмутился Василий.

— Узнаете когда-нибудь, кто я такой, — тихо и зловеще пообещал Никольский.

Василий, от греха, будто незаметно выскочил прочь. Марфа покачала головой.

— И впрямь, нехорошо как-то… Оно конечно, правда, жиды Христа распяли, да ведь этот-то никого не распинал, да и дитё ведь почти… Хоть и говорят, что дети за грехи отцов в ответе, а всё равно нехорошо… Они ж перед Богом в ответе, а не перед нами…

— Христа распяли, говорите… — Трифон с наждачным звуком поскрёб щетину, — а сам Христос-то, матушка, он кто был?

— Как кто? — даже удивилась старушка, — Спаситель наш!

— Это-то понятно… Но ведь он, получается, тоже жид был. Национальность-то у евреев по матери определяется, а мать у него, как ни крути, из еврейского народа происходила!

Такой простой и очевидный факт произвёл, видимо, в голове старой Марфы прямо-таки революцию сознания. А Трифон ещё припомнил что-то из книжек, которые не то он читал, не то ему рассказывали, кто читал, откуда пошло главное обвинение против евреев — в ростовщичестве, рассказал про лично ему знакомого врача-еврея, который один поднял на ноги человека, который, все думали, умрёт, и что-то ещё прибавил, кажется, из личных умозаключений…

— Гляди-ка, дитё-то — умаялось, бедное, засыпает… Ты б потише, мил человек? Хотя толку, тут всё одно шум ровно в аду на ярмарке…

— Да уж, поспишь тут… Господи, ручонка-то… Кожа просвечивает… Хворал, верно, долго? Сиротка, небось?

И под тихие, вполголоса, рассуждения, чем он, вероятно, болел да как от этого лечат, да как вреден детям городской воздух, да про «у нас бы в деревне на молочке-то быстро б поднялся и окреп» Алексей и задремал, и умудрился проспать до самой Перми…

16 июля, вечер

Стены в гостиной, где остановились Ярвинены, хлипкие, слышимость очень хорошая. Поэтому Татьяна старалась всё больше молчать, чтоб не удивился кто русской речи в финской семье. Но всё время молчать тоже нельзя — не немая ж она, и «брат», Пааво, время от времени подсовывал ей бумажки с фразами-подсказками на финском, написанными русскими буквами, чтоб понятно было, как это читать. Татьяне было очень интересно, как объяснили детям, двенадцатилетнему Рупе и пятилетней Ритве, почему тётя не говорит на родном языке, но спросить она, понятно, не решалась.

— Они думают, что ты забыла родной язык, милая, — шёпотом пояснила Хертта Ярвинен, — потому что долго не была дома.

— Как же можно забыть родной язык?

Хертта вздохнула, её круглое доброе лицо подёрнулось сетью скорбных морщинок.

— Ты не знаешь этого, милая, потому что ты русская. Бывает, что и забывают. С взрослым человеком, конечно, такое редко случится… Но если он живёт обособленно, не в кругу соплеменников — то не он, так его дети или внуки могут не знать ни родного языка, ни родных верований и песен. Большое поглощает малое, и тем быстрее, чем это малое меньше. Когда всюду принят русский язык, превозносится русский порядок… Это не странно, конечно, мы гости в чужой стране, хоть и давние гости — я родилась здесь и мой отец родился… Нам повезло всё же, мы жили в большой финской деревне, говорили на родном языке и справляли свои праздники, иным и в своём доме везёт меньше…