Приёмыши революции - [31]

— Скажите, ежели не секрет… Как вас зовут на самом деле?

— Зачем тебе это? — рассмеялся Никольский почти добродушно, — в дороге лучше меня называть как привык… А ещё лучше и вообще имён избегать. Позже узнаешь всё…

Рядом с ними заняли свои места ещё два пассажира, потом и ещё один, и разговор пришлось отложить до лучших времён.

16 июля, день

— Всё запомнила? Ничего не попутаешь?

— Запомнила. Не попутаю.

— Ну, с богом тогда, — Кошелев встал и отворил дверь камеры, выпуская Татьяну в полутёмный узкий коридор. Глаза, к счастью, успели привыкнуть к полумраку, царившему и в камере, и шла она за комиссаром уверенно, не спотыкаясь.

— Эй, стрелять ведут? — окликнули из-за ближайшего зарешеченного окошка.

— Напротив, на волю отпускать, — как-то даже злорадно ответствовал Кошелев. Голова, разочарованно хрюкнув, скрылась.

— Доброжелательная тут у вас публика, — пробормотала Татьяна.

— Да, без приятного общества не скучаем. Так вот, там, по счастью, только родители будут, насилу я их убедил всей толпой не тащиться, так бы точно растерялась, кому первому на шею кидаться… Мне-то всё равно, но кто и удивиться может, если ты матерью тётку обзовешь или что-то подобное. На лицо они, прости господи, не сильно все различаются… Остальному они тебя сами обучат, дня два в городе пробудете, не больше, покуда решим, куда вас, да билеты купим…

— Вы — нам?

— В долгу, своего рода. Наш же грех, что не доглядели… Хотя как тут доглядишь, эту Дуньку по-доброму ни с кем сажать нельзя… Третий месяц уже тут торчит, за королеву себя считает…

— Третий месяц? — ахнула Татьяна, — так вроде… Это ж место для временного содержания, до суда?

— А по-твоему, суд так скоро деется? Скоро только неправый суд деется. То есть, совсем неправый. Я, например, до суда полгода сидел, и так и не досидел — революция… И тут не проще — пока подельников её ловили, пока хату их вторую искали, чуть не сгинули тут в болотах… А последний месяц и не до того было, почитай, вся ЧК только царской семьёй и этим заговором занималась… Ну, пришли.

Зря были все опасения и предосторожности — первую минуту Татьяна проморгаться не могла от показавшегося ей ослепительным света, не то что там к кому-то подойти — наугад шарахнулась, споткнулась о стул… Так что первой к ней бросилась её теперь новая мать. Татьяна лица не увидела, только почувствовала, как обдало запахом хлеба, душистого мыла да особым, истинно материнским теплом. Женщина что-то говорила, Татьяна, разумеется, не понимала ни слова, но повторяла в ответ принесённые Кошелевым на бумажке, старательно выученные ею слова незнакомого, смешного и очень нежного языка.

Кошелев зря на себя наговаривает, не настолько и забросили они свои остальные обязанности из-за узников Дома Особого Назначения. Неделю просидела Лайна Ярвинен под арестом, и этой недели хватило, чтобы понять, что она невиновна в том, в чём её подозревают — при том, что дело было чрезвычайно запутанное. И отпустили бы её… Но угораздило посадить её с Евдокией Москалюк, прозванной в узких специфических кругах Дунькой-Кувалдой да теперь ещё Дунькой-Мешочницей, бабой, помимо того, что честной жизнью жила разве только младенцем в колыбели, скандальной, неуживчивой и на руку горячей. Первой эмоцией Кошелева после того, как схватился за голову, было эту Дуньку хорошенько отметелить, и не считал бы он это за избиение женщин — где женщина и где та Дунька, которая габаритами его превышала вдвое и ударом кулака, по собственному хвастовству, убивала поросёнка, да и к такому обращению была привычна — в детстве отец всякий раз колотил, если наворованного на рынке приносила мало. Но — не при московском госте же, заколебавшем, честно говоря, своей принципиальностью. Удивительно ли, в общем, что хрупкая финка первой же крупной ссоры с суровой русской бабой не пережила?

— Но… я же финского не знаю… — бормотала Татьяна, пока Кошелев оперативно вводил её в курс предстоящей роли.

— Ничего, семья в России давно живёт, ещё до её рождения, русский хорошо знают. Между собой-то понятно, по-фински говорят… Ну так старайтесь первое время при посторонних приватных бесед не вести, а там, поди, что-то да выучишь… Жить захочешь — выучишь. А то, может, переселим вас куда-нибудь вон к ненцам, им один хрен, по-русски вы говорите или по-фински… Всё одно, обратно нельзя — там, во-первых, белые сейчас, во-вторых — там Лайна Ярвинен восемнадцать лет с самого рождения прожила, её там любая собака по памяти нарисует…

— Вот, им теперь и переезжать из-за меня…

— Ничего, переживут… Брат, кстати, партийный с прошлого года, и сам по себе парень неглупый, в местном обкоме себе какую-нибудь работу найдёт, благо, мы рекомендации дадим, в общем, в накладе не останутся…

Если только так. Больше Татьяна не представляла, какими посулами можно убедить нормальную семью не только смириться с потерей дочери — тут, положим, кричи не кричи, все под богом ходим, а ещё и с тем, что даже тело им не отдадут, а вместо этого велят называть дочерью чужую им девушку…

Она гадала, знают ли они всю правду, кто она такая, и пришла к заключению, что не знают, почитают её за девушку, может быть, происхождения высокого, но не настолько, и прониклись к ней состраданием как к несчастной, которая тоже сидела в тюрьме по несправедливому обвинению, как и их дочь, и к тому же лишилась всех родных. Теперь только восемь человек знали о том, что настоящая Лайна Ярвинен мертва — её семья, мать, отец, брат и жена брата (двоим их детям правду не сказали — они были ещё очень малы, когда Лайна уехала из родного городка и плохо помнили тётю) и трое организовавших подмену — Никольский, Кошелев и его подчинённый, который и обнаружил убийство. Ну, Татьяна и собственно убийца, но та имени зашибленной ею девушки, по счастью, не запомнила…