Приёмыши революции - [29]

— На вот, повяжи, больно уж у тебя космы хорошие, в глаза бросаются. И пошли, что ли.

— Куда?

— Куда, куда… с семьёй знакомиться, знамо дело! Теперь вот я увольнительные свои на тебя трачу. Одна радость — больше не таскать ваши писемки туда-сюда…

Мария не сразу обрела дар речи, руки не слушались, повязывая на голову грубый, траченный местами молью платок.

— Так это… был ты? Ты носил наши письма?

— А то кто ж, мож, думаешь, сам Яков Михалыч?

А ведь да… ведь он же тогда со стороны ватерклозета как раз и шёл…

— А я… я думала…

— Что я к тебе пристаю-то? Да нужна ты мне больно. У меня своя девчонка есть, работница и партийная, не то что ты. Правда, теперь-то и ты вроде как рабочая… Всё, айда, пока совсем-то не рассвело.

Под утро явственно схолоднуло, и кажется, сегодня обещается дождь. Мария едва поспевала за длинноногим Мельниковым, стараясь не упустить ни слова из его инструктажа — она уже слышала, что ей предстоит войти в какую-то большую бедную семью, вместо их задавленной позавчера автомобилем дочери, но на этом почти и всё.

— Значит так, зовут тебя Катькой. Катька Трифонова, девятнадцати лет от роду, день рождения — ноября семнадцатое. Вот на этой фабрике, кстати, работала, но это уже не важно — сейчас фабрика стоит, и всё одно вас вывозить не завтра, так послезавтра… Сирота. Отца Прохором звали, погиб три года назад, на заводе несчастный случай, мать ещё раньше померла — лет пять назад, тиф или что, точно не знаю… Живёшь, значит, с бабкой и дедом. Ну и остальными. Два брата — пятнадцати и двенадцати лет, и две сестры — десяти и семи… Ну, ещё сын у тебя, годовалый, зовут Егорием, как деда…

— Сын?!

— Ну уж извини.

— А чего я с мужем не живу, или он в нашу семью ушёл?

— Какой ещё муж? Не было его у тебя никогда, будто не знаешь, как это бывает… Не, ну теперь-то, понятно, будет, Пашку даже чужой малец в нагрузку не смущает, вот что любовь с мужиками делает…

— Чего?!

— А что? Это великой княжне без всяких там позволений и согласований замуж выходить нельзя, тем более за какого-то солдата безродного, а такой же безродной рабочей-то можно… Но мне до этого всего что — меня Пашка в свидетели, опять же, не позовёт, Ваньку позовёт, как пить дать…

Низенькая лачужка, по самые окна ушедшая в землю, ничем в ряду соседних не выделялась. Из подворотни, сипло гавкая, вылетела хромая собака, после матюга Мельникова трусливо нырнула обратно и спряталась в кособокой будке, ей из соседних дворов истерично поддакнули товарки, где-то заквохтали встревоженные куры. Мария, вслед за сопровождающим, пробиралась по двору, переступая кирпичи, собачьи кучи и какой-то мусор и уворачиваясь от развешанного на верёвке белья, слегка колыхаемого ветром.

Дверь заперта-то была, но от богатырского солдатского рывка крючок безропотно слетел. В сенях пахло чем-то кислым, пол прогибался. В доме — комната была одна, она же и кухня, и столовая, и спальня, спальные места отгорожены наполовину задёрнутой занавеской — не спали, по крайней мере, спали не все. Куда-то собирался с утра пораньше старший мальчишка, сейчас сидел вместе со старухой за столом, заканчивая нехитрый завтрак.

— Явилась, — раздался со стороны спальных мест скрипучий голос, — где шлялась? Дитё-то за тебя кто кормить будет, я?

Мария догадалась, что старик сослепу принял её за свою настоящую внучку. Так что, разве им не сообщили, что их Катя погибла? Или, может быть, сообщили, но не всем? Или, может быть, как бывает это со старыми больными людьми, он не всё уже помнит?

— Житуха, в общем, получается не на зависть, — проговорил из-за спины Мельников, — ну да это временно. Сегодня тебе никуда не надо, осваивайся тут. А я пошёл, ещё увидимся, может. Вот документы твои.

Мария присела за стол, к чадящей керосинке, и дрожащей рукой развернула их, всматриваясь. Трифонова Екатерина Прохоровна…

— Ты это… не бойся, — шепнул мальчишка, старший из теперь её братьев, — будешь как своя… Катьку не вернуть, что ж тут сделаешь… Я её труп видел… Деду говорить не стали, он хоть и ворчливый, и костылём ударить может, а Катьку любил страшно… Может, и не поймёт, он слепой почти… Я пойду сейчас, вечером познакомимся ещё…

В своей люльке завозился ребёнок, Мария подошла к нему — ну да, мокрый, да и, наверное, кушать хочет… Вернулась, покачивая его, к столу, где бабка трясущейся рукой уже наливала из щербатого кувшина водянистое, сильно разбавленное молоко.

— У тебя, дочка, свои-то дети были? — спросила шёпотом, — не было, поди, молодая ещё… Хотя и Катька была молодая…

«Не знают, кто я такая… Ну, и хорошо…»

— Нет, бабуль, не было. Но всегда хотелось.

При неверном, тусклом свете вгляделась в детское личико — глазки чёрные, умненькие, рот упрямый… «Всенепременно себе оставлю, — мелькнула дерзкая мысль, — даже когда и кончится всё это дело с притворством… Красавец, Егорушка, мой сынок теперь…»

Вздремнуть Алексею в эту ночь так и не пришлось, и это было, в общем-то, собственное его решение. Собеседником солдат Черняк был интересным, говорил много и приятно, и мальчик сам не заметил, как в окне забрезжили первые проблески рассвета. Увы только, о предстоящем Черняк мог рассказать мало, потому как, с его слов, сам не знал. Ни с кем Алексею предстоит наутро отправиться в путь, ни — куда. Одежду для переодевания — довольно ветхую и грязную — Алексею выдали ещё в доме, сейчас же Черняк принёс с улицы горсть земли и несильно, но тщательно измазал ею волосы, шею и руки мальчика.