Приёмыши революции - [35]

Сейчас он жадно смотрел в окно — пытаясь определить, представить, как изменились эти улицы и их жители от всех произошедших событий, от осознания себя теперь столицей и подданными уже новой власти. Ему ли, правда, об этом можно б было судить — в прежней своей жизни, бывая здесь с визитами вместе с отцом и матерью, он тоже не эту Москву видел, не Москву шумных, ярмарочно ярких улочек с лепящимися друг другу тесным рядком лавками и магазинами, не Москву улочек тихих, неприбранно-домашних, не Москву всех этих людей, о которых он не мог бы иметь представления, кто они, куда и зачем идут. И сейчас, увы, не может иметь…

«Быть может, когда кончится всё это… И когда буду снова здоров, конечно… Смогу погулять здесь… и здесь тоже… Буду подходить к этим лавочникам, покупать у них какой-нибудь товар, расспрашивать о их житье-бытье и желать им успеха в делах, и разговаривать с этими женщинами, если они так же будут выглядывать из окон, и они будут потом говорить мне вслед: что за чудаковатый молодой человек… И даже предположить не смогут, кто я такой…»

Размечтавшись, он даже удивился, когда машина вдруг резко остановилась, и Никольский, открывая дверь, повернулся к нему:

— Вот мы и прибыли к твоему новому дому, на неизвестно, какое долгое время. Человек, у которого ты будешь жить — Аполлон Аристархович, врач и очень хороший человек. Он знает, кто ты такой, так нужно и целесообразно, но больше никто не должен этого знать, поэтому для всех Аполлон Аристархович будет называть тебя Антоном, и говорить, что ты сирота, привезённый из сиротского приюта в Костроме…

— Почему в Костроме?

— Не нравится Кострома — будет что-нибудь другое, это не очень важно. Всё равно, если кто-то спросит тебя о родном городе и ты ничего не сможешь ответить — это нормально, потому что по болезни не имел возможности по нему гулять. В дальнейшем мы оформим тебе даже документы из этого приюта — если будет надобность, в ближайшее время такой надобности нет, а я надеюсь, дело не затянется слишком надолго…

Аполлон Аристархович имел внешность, с его громким и вычурным именем сочетающуюся весьма странно — это был низенький, толстый румяный человечек с усами такими белыми, словно он мажет их специально сметаной или белой краской, приветливый, добродушный и энергичный в свои 65 лет больше, чем иные молодые люди. Он сообщил, что уже приготовил новому воспитаннику комнату, маленькую, но очень милую и светлую, и немедля взялся препроводить его туда.

Паника, все эти дни подбиравшаяся к нему, вдруг накатила разом и накрыла с головой, как волна в расшалившемся море. Словно его поставили на край обрыва и велели прыгать, или во всяком случае, заставляют шагнуть в неизведанное, когда он совершенно не готов к этому. Хотя он должен был быть готов, он знал, что в конце пути его ожидает некое новое место жительства и незнакомые люди, ведь не мог же он рассчитывать, что господин Никольский везёт его к себе домой и будет обременять себя его проблемами и далее, так что было такое поведение, конечно, недостойным, но ничего поделать он с собой не мог.

— Вы… не проводите меня? — пискнул он и сам устыдился, как глупо это звучало, как жалко он выглядит, не решаясь выпустить руку красноармейца — словно ему самое большее пять лет, и он балованое дитя, которое совершенно неожиданно услышало, что он большой мальчик и должен идти сам.

— Куда, до комнаты? Не бойся, там ни волков, ни вражеских солдат нет, успокойся, ты в надёжных, полностью заслуживающих доверия руках.

Алексей кивнул, украдкой бросив взгляд на старого доктора — как он, возможно, обидел сейчас его своим страхом. Разве так должен реагировать человек, который, если уж верить всему сказанному, был вывезен оттуда, где его жизни угрожала опасность? В то же время, опасность, которой он сам непосредственно не видел, и не осознаётся в полной мере, а вот разлука с близкими — вполне реальна, и он уже чувствовал, как глухо ноет в груди, как хочется сей же момент очнуться и увидеть маму у своей постели, и чтоб всё на месте, всё по-старому, вернее, как угодно во всех остальных смыслах, лишь бы они все были рядом… Верно, в этом дело, этот человек — единственная связь с ними, уйдёт он сейчас, закроется дверь — и эта связь оборвётся, и быть может — эта мысль и вставала подобно чудовищу из ночного кошмара за спиной — он не услышит о них больше никогда, никогда!

— Но мы же… Мы ещё увидимся?

Он готов был просить по крайней мере дать ему адрес, чтоб писать, но конечно, вымолвить такое не решился бы — во-первых, вспомнил про запрет на переписку, во-вторых — что бы это означало? Жаловаться этому человеку на свою тоску по семье, докучать расспросами, когда ж, да нет ли каких вестей? Нет уж, в этом точно не было бы ничего хорошего.

А ведь если подумать о том… Он ведь в самом деле мало об этом думал, больше захваченный страхом разлуки и новой, неведомо где и в каких условиях, жизни, страхом за родителей, тоской и нервозностью, страхом того, что придётся зависеть совершенно от чужих людей, ещё неизвестно, как к нему настроенных, придётся лгать, притворяясь кем-то другим — а он это совершенно не умеет… Но если верить всему, что было рассказано — а если не верили, так зачем они соглашались на это? — то сейчас он должен испытывать счастье, радость от того, что избежал неминуемой смерти, наконец оказался в безопасном месте. Если вспомнить разговоры родителей и сестёр меж собой в ту ночь, то можно в равной мере сказать, что они и верили, и не верили услышанному, и метались между желанием безоглядно поверить, пусть даже проходимцу и разбойнику, но сколько ж может человек жить, никому не доверяя? — и отвергнуть такое жестокое искушение, сберечь то немногое, что у них осталось, единство их маленького семейного мира. А теперь страшнее стократ от мысли — если поверишь и доверишься, как скоро вместо каменного лица врага увидишь лицо человеческое, и подумаешь — если есть волки в овечьей шкуре, то должны быть, верно, и овцы в волчьей? Далеко ли отсюда до предательства себя самого, и всего, что есть несомненного и святого? Надобно бы крепко держаться понятий, что есть свет и что есть мрак, где правая сторона и неправая, но демоны не ходят по земле, и Господь и враг рода человеческого действуют через людей, как отличить их деяния? По плодам. Так ведь тех плодов надобно ещё дождаться. А тем временем думать, крутить в голове — не времени ведь не хватило, времени-то вон сколько было, а желания и готовности узнать больше о том, как живут и как устроены эти люди, что привело их на этот страшный путь… Страшно было проникнуться сочувствием к ним. А ведь они тоже чьи-то сыновья, чьи-то мужья и отцы. Комендант упомянул тогда, что у него трое детей… Ведь они же, наверное, любят своего отца. Хотя что значит — наверное? Как же можно отца не любить? Может быть, и у господина Никольского есть дети. Может быть, вынося его на руках из дома-тюрьмы, он вспоминал о них. И сейчас, наверное, он торопится домой, к своим детям, которых так давно не видел… Со всё той же смутной мыслью, что лучше сожалеть о сделанном, чем о несделанном, Алексей поддался порыву, обхватил слабыми с болезни руками тощую, жёсткую фигуру так крепко, как смог — без слов, всё равно непонятно, что тут говорить, то ли благодарить за спасение, то ли извиняться за доставленное, хоть и не по своему желанию, беспокойство, то ли пожелать удачи… Оттолкнёт — так оттолкнёт, как-то уж он переживёт это. Никольский не оттолкнул, даже неловко провёл ладонью по его волосам. Эта никак не ожиданная ласка словно даже обожгла, и Алексей, не желая показывать бури эмоций, в которых сам не смог бы разобраться в этот момент, поспешил последовать за своим новым опекуном.