Приёмыши революции - [282]

В том дело ещё, верно, что годовщина же, годовщина родительская… Умом-то Настя успокоилась вроде бы давно, а вот чем-то внутри, видать, нет. И потому не говорила об этом, не напоминала никому, чтоб не поднимать лишний раз… Только с начала июля душными этими, адскими ночами точно крысы какие-то внутри сердце грызли. Говорят — кошки на душе скребут… Да вот скребли бы кошки, не было б крыс. Это от духоты всё, конечно, спать невозможно, на голову давит, от того и сны плохие, и настроение паршивое. Физиология, а не мистика никакая. Ненавидела она уже июль, да вот не подумала поехать туда, где попрохладнее летом.

На Ежова тоже что ли какая-то лиричность нашла, когда перешли уже в её комнату, вручил ей кошель:

— Вот, брату передашь. Знаю, складывать ему особо нечего, но был бы кошель, будут и деньги когда-нибудь. Он же у тебя вроде бы учёбу заканчивает, жениться собирается, вот будет, где трудовую копейку хранить. Тут у старика одного купил, очень уж что-то жалкий старик. Ну да, змеиная. Хотел тебе подарить, да подумал, ты сама та ещё змея, для тебя неприлично будет. Я тебе лучше как-нибудь живую подарю, чтоб было, с кем потрещать.

— Ну спасибо, Ежов, — расхохоталась Настя, — и за подарок, и за ласку. Буду теперь думать, что же тебе равновесное подарить?

Ежов про годовщину знал. Это Ульяне и Наташеньке она не говорила, а сами не дознались. Но не говорил об этом, он и вообще не любитель говорить там, где сказать существенного ничего невозможно. А каково некоторым маяться — вроде как, и посочувствовать человеку хочется, и как о царях-то жалеть…

И снова вот возникло у неё ощущение, что угадывает готовые сорваться с языка слова. Ну её к чёрту, эту мнительность странную. У Ульяны ладно, натура такая — чего-нибудь бояться и тревожиться, просто на всякий случай, а Ежов нормальный, ему с чего сентиментальничать. Дорога, конечно, неблизкая, но чего бояться-то? Пути уже везде восстановили, не бандитов же ей опасаться. И вообще, не отделаетесь, не надейтесь.

— Ну давай, раскупоривай, виночерпий сегодня ты. Э, а что, водка кончилась что ли?

— Что-то против имеешь — один выпью. Что, не по вашенским вкусам царским?

— Ага, по нашенским вкусам царским и водка ничего. Я так подумаю, что ты мой отъезд празднуешь.

— А что, права не имею?

Настя дождалась, когда Ежов закончит разливать — чтоб рука не дрогнула — и чувствительно укусила его за ухо.

— Ну тогда чтоб и всё остальное на уровне.

— Закусок, извини, не взял.

— Ну, самое главное-то не забыл? — Настя, уже сдёрнувшая с постели покрывало, деловито расстёгивала ремень его брюк, — вот сейчас и закусим…

Вот как-то же можно так — про любовь какую-то там, действительно, ни разу ни слова не было. Хотя порой, расцеловывая ворчащего, уже засыпающего Ежова, в свежие засосы, она думала — ну если не любовь, тогда что? Или что любовь тогда? Но если так, то и к Тамасу хоть чем не любовь была, а живёт же она без него, нормально вполне. Не говоря уж об Айваре. В общем, как и говорила она девчонкам на этот счёт — если б только один был на свете достаточно хороший, красивый, интересный человек, то жить так незачем. Это ж пока его найдёшь, запросто вся жизнь пройдёт.

А кто кого соблазнил — это правда, вопросик. Может, считать, что он начал, он же тогда из себя её вывел — девчонка, да ещё такая малявка, да на такой должности, ладно, для бумажной работы — это он готов поверить, а вот что она оружие не для красоты и формы носит — извините, нет. Настя, которая к тому времени имела в истории два ранения и несколько собственноручно приведённых в исполнение приговоров, обиделась. Предложила ему поприсутствовать, благо, как раз следствие по троим алаш-ординцам закончилось. Он согласился. Ну а вот обернуться в нужный момент, чтобы увидеть его ошеломлённое лицо, его светящиеся восхищением глаза, в которых мигом назад она отражалась, как позже он описывал, такая собранная, решительная, такое воплощение неумолимого и спокойного большевистского возмездия, уже её угораздило. Ну и окраска этого восхищения вполне ясно читалась и по лицу, и… гм, по другим местам, так что она не отреагировать никак не могла, и, схватив его за ворот левой рукой, пока правой возвращала маузер в кобуру, поволокла к ближайшей стенке, кровь и трупы рядом как-то совсем не помеха, какое время, такая и романтика. Хотя романтикой она это не считала ни тогда, ни позже, когда в какой-нибудь из временно пустующих камер стискивала его запястья и, хохоча, кусала его, взвизгивающего и матерящегося, куда придётся, или когда он целовал её сбитые во время допросов костяшки (хорошо, что когда ещё научили добрые люди — пятак в кулаке зажимать для усиления эффекта, а то скорей бы она совсем руки себе переломала об эти чугунные бошки) — и на губах глумливая усмешечка была, а в глазах всё то же восхищение, вот как он это умеет… вот тогда на берегу это да, романтика была, выдалось время очень так душевно поговорить… До того-то она как-то и не расспрашивала его, откуда он и что с семьёй у него, да и он о ней знал ровно потому, что сложно о таком не знать. Да о себе, понятно, много ли проговоришь — ну час, ну два, ну не больше же. Обо всём говорили, и про войну немецкую — это вообще ей в последние пару лет вдруг полюбилось, о войне слушать, от тех-то, кто хоть как-то напрямую с ней соприкоснулся, пусть и мало, но всё равно побольше, чем она. Это уже не стыдом каким-то было, стыд этот, как совершенно глупый и бессмысленный, из неё ещё Самуэль выдавил — объективно была она дитём малолетним, а из какой там семьи — уже не суть, и смутный неуют в душе преобразовался во что-то более конструктивное — вроде как желание раздвинуть границы прожитых лет, нормально для человека устремляться мыслью в будущее — нормально и в прошлое. И про места разные, где кто бывал, про стекольный завод она слушала, перебирая пальцами песок и размышляя, как это из песка прозрачное стекло может получаться и что есть у неё такое сравнение о людях, только слов сейчас подобрать не может. И даже о литературе поговорить умудрились, точнее, говорила она, а Ежов больше слушал, удивляясь, видимо, до чего с чудесатинкой встретилась ему девица.