Приёмыши революции - [280]

— Сучка! — Ежов свирепо поджал прикушенную губу, — сдриснула со стола быстро!

— Ладно, если захочешь всё-таки качественно попрощаться — жду дома. Жрать-то, поди, хочешь?

— Ещё нет, но захочу.

— Нам тут барашка презентовали. Ну, не всего, ногу.

— Какого ещё барашка?

— Да соседа угораздило с крыши сверзиться, самому ничего, а барашку вот чего. Давно хотела попробовать приготовить.

— Я вообще ещё жить хочу.

— Ну живи до вечера, кто тебе на даёт. Запить чего-нибудь возьми. И не сиди долго, я тебя не отсыпаться зову.

Кызыл-Орда — звучит зловеще, а переводится всего лишь «Красная Ставка». Не думала Настя, конечно, что сможет в таком месте освоиться — после Москвы-то, к которой ого как, оказывается, привыкла, да вообще, честно, не хотелось никуда ехать, но все ехали куда-нибудь, вот она решила, что тоже надо, особенная она разве? Алексей, правда, теперь совсем один из семьи останется, но не так чтоб и часто они видеться могли, так уж, само ощущение только, что сестра где-то рядом есть… Вот и направили её сюда — на край земли, куда ворон костей не носил, с улыбкой вспоминать, как когда-то совсем другим миром казалась сибирская тайга. Но ничего, по приезде оказалось, что совсем даже не край, а привыкать к другому миру — это как ещё одну жизнь в подарок получить. Маленький город — в этом есть, оказывается, своя прелесть. Словно на ладони весь, словно под крыло взят. На этих маленьких улочках словно сам себя больше чувствуешь.

Здесь очень много солнца. Не так, как в Крыму, там солнце как будто отдыхает и празднует, а здесь живёт и работает, как гремящий повозкой торговец и сплетничающие на вершине минарета голуби. Зимой здесь, конечно, казалось с непривычки люто — снега почти что ничерта, это и на зиму-то непохоже, а ветер пронизывающий, злой. Дома и улицы под этим ветром — как голый и босый рабочий люд, суровые, подобравшиеся. Очень красива здесь весна, это правда. Хотя цвести особо-то нечему, что тут растёт-то. Полынь и колючки преимущественно. Ну, конечно, рис. Залитые водой поля, на которых всходит рис — зрелище действительно волшебное. До Первомая это было точно, когда они гуляли с Колькой по берегу — ну, по тому, что теперь было берегом для щедро разлившейся Сырдарьи, и до рассвета просидели за разговорами, такая тёплая ночь была. Тогда, в общем-то, по-настоящему и познакомились, о жизни друг друга узнали, хотя спали до этого не раз уже, ну да это нормальное дело. Весенние ночи вообще к прогулкам и разговорам располагали, где б только времени ещё взять. Сейчас уже не так, с середины июня жара стоит такая, что и ночью от духоты не знаешь, куда деваться. Вся трава выгорела, ветер носит пыль и песок. Ближе к реке хоть посвежее, вот когда оценила она, что дом у реки.

Квартировалась она у 60-летней одинокой Ульяны Павловны, преувеличенно любезной, угодливой женщины. Муж Ульяны Павловны свёл счёты с жизнью, проворовавшись, ещё до революции, по уплате всех долгов за него существовала семья большей частью на жалованье сына. Он, этот сын, погиб, воюя на стороне белых, этот факт Ульяна Павловна тщательно скрывала, хотя никому это особо интересно не было — погиб он ещё в начале 18-го и никаких значительных личных злодейств за ним не значилось, а каждый кусок белогвардейского пушечного мяса удостаивать внимания — много чести. Что красные могут забыть о ней точно так же, как благополучно забыли белые, не подумавшие ни выделить бабке хоть какую-то единовременную помощь, ни даже устроить в её доме тайную явку, ей не приходило в голову. Своей страшной жилицы Ульяна Павловна, естественно, боялась едва ли не до заикания и что только на цыпочках перед ней не ходила, что не мешало ей удерживать где копейку, где рубль из того, что выдавала ей Настя на покупку всего потребного на кухню — боялась когда-нибудь неминуемой расплаты, но ничего с собой поделать не могла, а то, что Насте, которой продовольственно-бытовыми вопросами задаваться было лениво, если не сказать противно, было проще сунуть ей денег и велеть обеспечить что требуется на своё усмотрение, и ни в какой книжечке она тех денег не фиксировала, ей так же было невдомёк. Ещё Ульяна Павловна отчаянно боялась за свою дочку, которую, ослабь она свой материнский надзор, несомненно изнасилует какая-нибудь красная сволота — правда, для самой дочки это могло быть разве что мечтой, бедняжка удалась такой уродиной, что ни один даже самый отчаянный пока не покусился на неё как на женщину, что Ульяна Павловна приписывала, конечно, исключительно своему материнскому героизму, не выпуская свою великовозрастную кровиночку никуда далее, чем покормить курей, а к приходу Настиных гостей пряча в огромный сундук, который для надёжности задвигала под кровать. Такое поведение, когда-то ужасавшее Настю в Айваровых соседях, теперь даже веселило, вот так тоже меняются люди. Что домой она возвращалась непредсказуемо, всякий раз в разное время — тут ничего не поделаешь, такая уж работа, но вот о том, чтоб пригласить с ночевой Кольку или кого-нибудь из подружек, она всякий раз спрашивала разрешения (будто в самом деле и отказ могла получить), каждый раз благодарила за приготовленный ужин или постиранные вещи, а уж когда как-то походя подтвердила, что она и есть та самая Анастасия Романова, так это вообще было любо-дорого посмотреть. Жалко ей только было, конечно, бедную Наташеньку — бабе в её неполные тридцать уже ничего, считай, в жизни не светило, она и умом была простовата, потому как образование имела самое скромное, домашнее, и из людей вообще, кроме семьи, общалась только с немногими соседями. Когда мать отбегала на базар или куда по соседям, а Настя при том была дома, Наташенька выходила греметь чем-нибудь на кухне или поливать цветы, всеми силами набиваясь на разговор — первой-то не заговаривала, конечно, хотя видно, что страсть как хотелось. Настя ей рассказывала что-нибудь из прежней, «царской» ещё жизни, или о деревне и своём путешествии до Москвы. У Наташи круг знаний-то о мире ограничивался духовными книжками да общением с матерью, дальнейшую жизнь она разве что в монастыре представляла, а Настя отвечала с улыбкой, что ближайший монастырь тут, кажется, в Китае — буддистский, и надо бы Наташе идти работать, вон хоть на кирпичный завод или маслобойку, силой-то бог не обидел, а научить всему научат. Да куда там, матушка не пустит, дома что ли не работается — вязать, кружева плести, да и матери по хозяйству помогать, она ж уже немощная… Это, положим, было лукавством, до немощности Ульяне Павловне было далеко, была она женщиной крепкой и при том работящей, невеликое хозяйство — две козы и стайка курей — позволяло существовать сытно самим и иметь, что на базар отнести. Матушка, естественно, всемерно общению дочки с квартиранткой противодействовала, дочке шикая, чтоб не накликала на себя никакую беду, а перед Настей расшаркиваясь, что-де обременять её дитём своим несчастным не хочет. Знала бы Ульяна Павловна, что дочка простодушно пересказывает опасной постоялице всё то, что мать говорит за её спиной.