Приёмыши революции - [270]

До границы они ехали практически совершенно спокойно — выданные им документы открывали перед ними, образно говоря, все двери, а при переходе границы часть из этих документов пришлось попросту уничтожить, а часть — спрятать понадёжнее. На пересадке в степи у какого-то разваливающегося, а то и просто недостроенного дома, больше напоминающего некий загон для животных, в ожидании машины, которая повезёт их дальше, она смотрела на маленький костерок, в котором горели документы тех, кто не хотел рисковать их обнаружением, она думала о том, что если всё завершится благополучно — ну, по крайней мере в том скромном смысле благополучно, чтоб остаться в живых — она непременно будет писать книги. Философские, умные книги. Где не добро побеждает зло, и не зло — добро, конечно, а просто герой выбирает не ту дорогу, которая должна несомненно привести его к победе, успеху, а уходит без возврата и никто даже не знает, как он умер. В книгах всегда всё поворачивается к лучшему, и то, что казалось случайным, и то, что казалось неверным, всё собирается в единое ожерелье авторского замысла, всё там на своем месте. А жизнь — замысловатый, хаотичный рисунок ветра на песке. Будто в самом деле кто-то начертал ему лежать именно так! Вот здесь горка, вот здесь ямка, а здесь встретился камень… Так и мечется прах земной, и каждое встречное препятствие что-то меняет в его судьбе. Тысяча смертей ждёт их тут, и одно только утешает — можно умереть только один раз. От зверей ли диких, от зверей ли двуногих, от голода ли, от потери сил — один раз. И всё, можно больше не бояться смерти, когда ты умер. И как в песне, глаза её станут голубыми озёрами, косы её станут прибрежным камышом, кровь её станет родниковой водой. Будет солнце сушить и дожди полоскать её дорожное платье, расцветёт на её могиле волшебный цветок, и сорвёт его проезжающий добрый молодец…

Ещё в Забайкалье двое покинули их — им на север, у них там ещё нужная встреча. На одном месте им долго не быть, ей уж точно. Свои послания она начала писать ещё в дороге — хоть и ругался на это Андрей Ефимович очень, но не могла она не набрасывать черновиков, волновалась, сможет ли вообще что-то умное связать, успокаивала его, что пишет на их с сёстрами тайном шифре, которого никто знать не может. Андрей Ефимович раз только глянул на этот шифр, улыбнулся, но сильно, в общем, не докучал — всё равно Ольга, сама собою недовольная, постоянно рвала и жгла написанное. Внутри-то всё и ясно, и горячо, и стройно, а как другим это сделать таким же ясным и несомненным? Казалось бы — легче нет, о себе говорить…

О маршруте сразу было сказано — никакого маршрута. Полная хаотичность, чтоб никакой системы, никакого принципа, по которому их можно б было вычислить, предугадать, принять меры. И ехали несколько дней, пропуская селенье за селеньем, вдруг останавливаясь в непримечательном городишке, минуя более крупный, и вдруг возвращались туда, где уже были, где их искали и подумать не могли, что они туда вернутся. Иногда Ольга и предложенный ей чай допить не успевала, как подавали им лошадей — пора, если сейчас не поспешить, то мёртвому уже спешить некуда будет. Иногда месяц отсиживались в погребе или в землянке в лесу, пока усталые, злые семёновцы шарились по округе, налетая то на одну, то на другую деревню и подъедая последние крестьянские харчи. Молодые спутники — Иван, Василий и Панкрат — все изнывались во время этого вынужденного бездействия, а Ольга писала. Почему-то, когда и в ночи сквозь сон слышишь шаги рыщущих твоей души, пишется легко, страстно, рука за мыслью не успевает. Писала для «нейтральных», а точнее — запуганных и безынициативных крестьян, грамотных, может, и мало, а хоть один найдётся, кто прочтёт, а там и вслух разнесут. Вести здесь быстро разносятся — с ветром по степи, с птицами… О том, что хватит спать. О том, что хватит страдать, наблюдая, как твою землю рвут на куски, переходить, как предмет без души и воли, из рук в руки. Писала к белым — и находились же те, кто протаскивали, подкидывали, хоть многие недолго жили после этого, однако «опасные письма» передавались и передавались дальше. Ольга от руки их писала, всегда оставляя себе одну копию, с которой списывала новые копии — порой рука болела и пальцы отказывались разгибаться, но никому другому она писать за себя не давала — пусть мало здесь тех, кто знает её почерк, но хотя бы он должен быть везде один, одна её роспись и рисунок вензеля. Да может, и рады бы те, кто дрожащей рукой жгли её письма, найденные у солдат, заявить убеждённо, что пишет самозванка, но не было у них этой убеждённости. Экземпляры газет тоже ходили в народе — истрёпывались до того, что распадались в руках. Перепечатывались… В городах, где относительно прочно держалась советская власть — там интересно бывало. Кто-то из бдительных, недоверчивых, желающих выслужиться — доносил о ней, а им благодушно махали рукой — недостоверный слух, или сумасшедшая какая, не стоит беспокойств. Несколько раз их задерживали, конечно, тогда выплывали на свет божий настоящие документы, придирчивый глаз изучал подписи и печати, сличал её лицо с фотографией, перечитывали газеты, качали головой. Оно может, думала она, она сама на их месте расстреляла б просто на всякий случай, да как-то неловко расстреливать, когда у бывшей великой княжны сопроводительное письмо за подписью лично Ленина, когда в своих собраниях она убеждает сомневающихся, да и ярых противников, перейти к большевизму, вместе дать отпор непрошенным гостям, добиваться воссоединения с остальной Россией. Это, что ни говори, было хорошим испытанием — писать не просто поэтические воззвания, что любой бы смог и любой понял, а агитировать за поддержку советской власти, но если она всерьёз говорила о пропаганде среди японцев и американцев, как самом правильном и действенном ответе, то следовало иметь успех по крайней мере со своими соотечественниками. Следовало писать решительно, убеждённо… Так, хорошо убеждающий других, убедится сам. Ей пришлось хорошо разобраться в абстрактных для неё раньше идеологических вопросах. И снова и снова она возвращалась мыслями к самой младшей своей сестрёнке, думая — то же или не то же происходило с нею? Придётся ли им когда-нибудь говорить об этом?