Приёмыши революции - [267]

Отводил душу дядя в основном в спорах с Андреем Ефимовичем, тем самым востоковедом, которому Ольга так же оказывала посильную помощь, и который был частым гостем дома. Трагические события на Дальнем Востоке волновали, конечно, всех — сведенья доходили скупо, с опозданием, от чего было совсем не легче. И того, что доходило, вполне хватало. У дяди, разумеется, во всём были виноваты большевики, и лучше примера и найти было невозможно. Растоптали, обескровили Россию, теперь пресмыкаются перед японцами, отдают им на разграбление богатства страны. Возражения Ольги, что попробуй-ка тут дать отпор, попробуй-ка не поддаться, когда который год уже всю страну терзает гражданская война, и ведь со всех сторон лезут, добро б хоть по очереди лезли, а они одновременно — он в принципе не слушал, считая её мягко говоря поверхностной и легкомысленной романтической дурочкой, которой раз большевики жизнь сохранили — теперь она их навроде благородных разбойников считает, говорить с Фёдором Васильевичем было пресно и бесперспективно — в политике и военном деле он разбирался весьма посредственно, неизменно соглашался, что всё это ужасно, а почему всё так ужасно и что с этим можно сделать — было совершенно не его сферой. Полностью согласиться с Дмитрием Константиновичем практически в чём угодно могла Анюта, но её он вообще не рассматривал, да и после слов, что вот в истории милых детей большевики себя всё же не с самой плохой стороны показали, да и ей, если на то пошло, именно большевики-то зла не сделали, вообще смотрел брезгливо. Особо понимания не встретил и у Аделаиды Васильевны с её своеобразной философией.

— Люди, любезный князь, в принципе своём хищники, и если будет когда-нибудь иначе, то мы с вами точно до этого не доживём. И не думаете же вы, что в любой войне можно победить только потому, что этого очень хочется? Иногда сильнее один хищник, а иногда другой. Остаётся благодарить бога, что нам в силу большого везения в жизни очень уж хищничать не пришлось. Говорите, что японцы варвары — что ж, возможно, вы тут правы, однако и в русских поскреби внешнюю благообразность — то же варварство обнаружится, и эта вот гражданская война хорошее тому доказательство. Всё же больше русской крови в ней русскими же было пролито, чем какими-нибудь инородцами.

— А кому, спрашивается, спасибо говорить за разгул варварства? За разложение армии, за разложение общества? Говорят, и в Америке компартия есть и много сейчас выступает. Это хорошо. Надо и в Японии чтоб была, тогда, может быть, выстоим, им не до нас будет…

— Крайне интересно сказано, — рассмеялся Андрей Ефимович, — получается, по отношению к вражеским странам вы коммунистическую пропаганду видите уже напротив, благом?

— С одной стороны, конечно, разум говорит, что распространению этой заразы нужно всячески препятствовать. С другой — они вполне заслужили этого, напав так бесчестно и подло на ослабленную, погрузившуюся в хаос безвластья страну. Это достаточно говорит об их морали…

— Ровно то и говорит, — покачала головой Аделаида Васильевна, — что они такие же, как все люди планеты. Да разве войны вообще происходя иначе? И разве какая-нибудь страна, видя своих соседей в бедственном положении, не пожелала за их счёт улучшить собственное? Разве тоже не обернула это в какие-то высокие словеса, вроде помощи в наведении порядка, охраны своих интересов и прочее? И в животном мире не бывает иначе, что только без всяких высоких словес. Хищник всегда нападает на самого слабого в стаде. А видели ли вы когда-нибудь, как сороки гнёзда разоряют? Как кошки похищают из гнёзд беспомощных птенцов? Тоже подло. А им вкусно. Войны в мире не исчезнут никогда, потому что у кого мало — тот хочет больше, а у кого много — тот хочет ещё больше, войн могло б не быть, если б какая-то одна держава завоевала все остальные и установила мировое господство, но думается, никто никогда так не сделает, ведь зачем же тогда нужны будут политики и дипломаты, и с кем же тогда вести внешнюю торговлю? Нет, мировой порядок, состоящий из видоизменений хаоса, будет таковым всегда, и всё, чего мы можем малодушно желать — это самим жить в спокойное время, или чтобы хотя бы нас и наших близких беда не коснулась.

Вот потому о японском варварстве и мягкотелости дальневосточного правительства Дмитрию Константиновичу интереснее было говорить с Андреем Ефимовичем, которого он, несознательно, разумеется, назначил ответственным за скотскую натуру японцев. Ольга пыталась вставлять своё мнение, что прежде чем ужасаться японцам — стоит больше узнать об их национальном характере, их культуре, что их жестокость — особенность их восприятия мира, да, они безжалостны к врагу, но так же можно сказать, что они безжалостны и к себе, но дядя не был склонен выслушивать какие-либо комментарии от неё — в отличие от неё, он хотя бы в Японии был. И учитывая обстоятельства, впечатления оставил не лучшие. Ольга несколько раз ехидно напоминала, что отнюдь не большевики привадили на Дальнем Востоке и японцев, и американцев, а как раз «патриоты родины» белогвардейцы, а большевикам теперь думать, как выгнать и тех, и других, и третьих, и если намерен спрашивать с большевиков, чего ж это они не слишком резво отечественные интересы отстаивают, так пусть потом не ворчит, когда таки отстоят. Дядя неизменно отвечал, что если б не большевики и разведённая ими вакханалия, то никакая мразь и сунуться б не посмела, оставалось только напомнить ему о позорно проигранной, помнится, японцам войне, и окончательно настроение испортить. Ольга, осознав, что превращается в его глазах, кроме защитницы большевизма, ещё и в защитницу японцев, махнула рукой, предоставив титанам сражаться с титанами — то есть, Андрею Ефимовичу, парадоксально куда лучше осведомлённому о делах на Дальнем Востоке, разъяснять дяде свой взгляд на вещи, но внутренне, конечно, не успокоилась. Продолжая переживать и терзаться, она ещё в марте 1920 года решилась на отчаянный шаг — написать письмо Ленину. Она, быть может, сделала бы это и раньше, но её останавливало то, что она не знает адреса, да и вообще стыдно и неловко само по себе напоминать о своём существовании. Однако девчонки-подружки из женского кружка сказали, что ничего в этом невозможного нет, они знают лично тех, кто писал, и всё всегда доходило, а Ленин не оставляет ни одной просьбы рабочего люда без внимания, так что если она в чём-то сомневается и не знает, как что сделать, то ей охотнейше помогут. Ольга поблагодарила, но написала и отправила письмо самостоятельно — не хотелось предоставлять на товарищеский суд сумбур и отчаянье своих мыслей. Она писала, что сердце её рвётся при одной мысли о происходящем на востоке страны, и если б она знала, что может что-то сделать для изменения этой ужасной ситуации — она немедленно сделала бы это, хоть бы даже это и стоило ей жизни. Верно, она не воин и тем более совершенно не политик, однако она знает, что широкое оглашение их истории и судебного заседания с их участием имело немалый эффект, в том числе вызвало заметное брожение в рядах белогвардейцев, по крайней мере, монархической их части. Наивно думать, конечно, что тех, для кого её имя имеет достаточно существенный вес, так уж много, однако сколько бы их ни было — это всё равно значительно. Ведь недаром, как она поняла по доносящимся сведеньям, белогвардейские и интервентские силы на востоке сделали всё, чтобы не пропустить на Дальний Восток ни одной газеты об этих событиях и пресечь любые просачивающиеся слухи. Значит, считают это достаточно важным. И если это так — она готова даже поехать и лично рассказывать о своей судьбе и выборе, сделанном ею и её родными, чтобы повлиять хотя бы на колеблющихся, привести их хотя бы к нейтралитету от противостояния. Конечно, на ней серьёзные обязанности по отношению к находящимся на её попечении людям, к любимой и важной для неё работе, но быть живой и наслаждаться благами жизни в то время, как там тысячи людей гибнут в ужасных муках, для неё всё больше невыносимо, и выхода для своего разрывающегося сердца она покуда не видит. Писала она без всякой надежды на ответ, больше для того, чтоб изложить терзающие её мысли и чувства, однако, к её удивлению, Ленин прислал ей ответ. Ещё более удивительным было, что к словам её он отнёсся серьёзно, заверяя, что помощь с её стороны и возможна, и вполне желанна, но говорить об этом совершенно неудобно письменно, и предложил ей летом приехать для подробного разговора в Москву, взяв в провожатые Андрея Ефимовича. Никогда ещё три месяца не были настолько долгим сроком.