Приёмыши революции - [266]

— Может, вы и дерево, тётя, а я нет. А скорее… знаете, есть такое растение — орхидея. Очень красивое, но это растение-паразит, живущее на деревьях. Питающееся через их кору. Такова и аристократия — она красива, привлекательна, но она паразит, она пьёт чужой сок. Но орхидея не виновата, она неразумное растение, её такой бог сотворил. А нас он создал имеющими волю, способными выбирать.

Лёгкость в сердце, с которой Ксения покидала Россию, была лёгкостью пустоты. Что ж, у неё есть некоторое время, чтобы обдумать, что ответить по возвращении на неизбежные вопросы. Главное на эти вопросы ответить, а себе-то отвечать у неё есть вся жизнь. Доктор Клаас — человек несомненно прекрасный, однако же, увы, начисто лишённый тонкой душевной чуткости, никак не мог понять осторожных намёков супруги, что великой княгине хотелось бы побыть наедине со своими мыслями и переживаньями, и бурно делился впечатлениями от этой удивительной поездки, от этой легендарной страны, где сейчас всё встало с ног на голову, и из кровавого хаоса рождается, однако же, новый странный и страшный порядок, и этих отважных детей, отвага которых, конечно, и ему непонятна, но так же несомненно завораживает… А Ксения сжимала коробочку с прощальным подарком Алексея — деревянным корабликом. Яхта «Штандарт». Её место на полке займёт маленькая модель крейсера «Аврора»…

Эпилог [16]

Покинул Россию только великий князь Георгий Михайлович, перебравшись к семье в Грецию, никто ему в том не препятствовал. Прожил он после этого только три года, сказалось подорванное тюремным заключением здоровье. Оставил обширные воспоминания, изданные уже после его смерти, впрочем, к вящему разочарованию публики, об оставшихся в России Романовых там было совсем мало. Бессемейного Дмитрия Константиновича забрала к себе Ольга. Она планировала купить для Анны Александровны и её матери отдельный домик и нанять сиделок для них и для дяди, но Фёдор Васильевич сказал, что дом практически пустой и места в нём хватит — и экономнее, и с христианской точки зрения правильней.

— И тебе, милая, меньше бегать. Раз уж взвалила на себя столько стариков, так пусть уж они хоть кучно будут.

Ольга растерянно пробормотала, что, мол, не знает, как они уживутся-то все друг с другом, но Аделаида Васильевна махнула рукой:

— Мы, старики, все сварливые. Как-то уж уживёмся. Да и смысл нам над этим домом, как пёс над костью, сидеть? Наследников не осталось, всё одно только ты, дочка, тебе и распоряжаться.

Хоть и называла себя Аделаида Васильевна старухой, хоть сердце её, в самом деле, особых надежд не подавало, а всё же была она женщиной деятельной, за что в том числе её так и полюбила Ольга. Она стала подрабатывать учительством, а оправившись после операции, к ней в этом деле присоединилась и Вырубова. Операция, к слову, помогла ей не очень, ходила она всё равно только с палочкой и быстро уставала. Что не мешало ей во все церковные праздники ходить на службы. Порой она не могла на следующий день встать с постели, но была в своих приверженностях неизменна, и с Ольгой они регулярно лениво переругивались на тему того, что Ольга в своих хлопотах и о домашней молитве частенько забывала. В целом старики трогательно старались не доставлять Ольге лишних хлопот, что получалось у них, правда, плохо, в особенности у слепого Дмитрия Константиновича, превращающего каждую попытку самостоятельного приготовления чая в целое приключение. Опасения Ольги, что совместное проживание подкосит его, известного женоненавистника, если не физически, так морально, оправдалось не вполне — хотя Анюта и её мать и вызывали у него тихий зубовный скрежет — бог знает, как он угадывал их нахождение в одной с ним гостиной, хотя сидели они тихо, как мышки, зато проникся неожиданным расположением к Аделаиде Васильевне, кажется, даже более, чем к самой Ольге. Во всяком случае, когда Аделаида Васильевна читала ему, он раздражался куда меньше, чем когда это делала Ольга, хотя глаза немолодую женщину тоже начинали подводить, и она часто сбивалась. Ещё более неожиданным для Ольги явилось возникновение нежной привязанности между Фёдором Васильевичем и Анютой. Вечерами они долго сидели вместе — Анюта упорно занималась рукоделием, а Фёдор Васильевич помогал ей вдевать нитку в иглу, переворачивал схемы на небольшом пюпитре и ловил укатившиеся клубки, а в хорошую погоду они гуляли по садику, прискорбно маленькому для долгих прогулок.

— И о чём можно столько говорить с совершеннейшей идиоткой? — ворчал дядя Дмитрий, — не представляю, за какую плату её можно даже молча терпеть, а она ведь не молчит.

Грешно говорить, но всё же хорошо, что дядя не видит, подумала Ольга, когда Фёдор Васильевич подарил Анюте на день рождения (она не называла, когда он, и ей велела не говорить, но мать могла проболтаться) цветы и коробку бог знает где и как добытых конфет. С хозяевами дома дядя был предельно деликатен, разумеется, а вот её бедным ушам потом доставалось. Она не сердилась, у дяди и раньше был непростой нрав, а тюрьма мёду в характер не добавляет.

Намерения учиться Ольга, конечно, не оставляла, но оторваться от работы и ухода за стариками было немыслимо. Старики периодически бодрились и говорили, что справятся очень хорошо и сами, но об этом нечего было и говорить. Анюта первое время поговаривала о том, чтоб уйти в монастырь, но во-первых, монастырь переживал не лучшие времена, да и толком не способная к работе калека им там была не нужна, во-вторых, не решилась бы оставить мать, в-третьих, после ухаживаний Фёдора Васильевича говорить об этом стала что-то реже.