Приёмыши революции - [264]

На поверхности воспитание ребёнка — столько радости и гордости, за каждый шажок, за каждое впервые произнесённое словечко, за первые хорошие отметки. А с изнанки, под всей этой радостью — столько страха. Как он справится с такими серьёзными для него сейчас задачами? Что принесёт ему рост, завтрашний день? Здоровье ли, успехи, послушание, благонравие? Само собой, ни одной не захочется думать о том, что её ребёнок может расти больным, глупым или попросту негодным человеком — разве мало таких, и что ей делать потом с собой, какими казнями казнить, вопрошая, как же недоглядела, недовоспитала, не уберегла? И считать свои морщины — увядание параллельно расцвету его юности — тоже больше на словах можно быть готовым. Второй, третий и далее ребёнок вернёт как будто чувство молодости, но это только иллюзия, недолгая и оставляющая после себя горький вкус осени. Потому что уже знаешь — птенцы неизбежно вырастают, а у тебя всё меньше сил, чтобы стараться сделать прямой их дорогу, крепким крыло, удержать от ошибок, которые для тебя, матери, во сто раз тяжелее, чем для него самого. И если не белый лебедь, а ворон или коршун вылетел из твоего гнезда — время упущено, его не воротишь назад.

И конечно, любая женщина царского рода — даже пусть она не императрица и никогда ею не бывать — чувствует себя матерью и для своего народа. И конечно, ей — монархии в её крови — хочется быть вечно молодой, сильной, прекрасной, хочется не выпускать дитя — вверенный ей народ — из своих материнских рук, хочется, чтоб вечно смотрел он на неё с восторгом и обожанием. Но дитя вырастает, и до самой смерти остаётся спрашивать себя — что же нужно было такого сделать, чтобы в глазах ребёнка появилась неумолимая сталь, чтобы он захотел убить свою мать… Но быть может, если справиться с болью и слабостью — так и лучше, чем дряхлой старухой восседать на троне, ставшей декорацией, посмешищем… Уйти гордо. Нет, конечно нет. Нет в этом никакой гордости — в смерти её братьев, в том, что произошло с этими детьми. Может ли мать возненавидеть своего ребёнка, ставшего вором, насильником и убийцей, смешавшим с грязью её имя? А может ли всё ещё любить его? «Полно, я-то точно никому из них не мать. Этому городу, этой стране не мать. И своим племянникам не мать. Я здесь гостья. Я везде теперь гостья…»

Не было напряжения, почему-то не было. Может быть, потому, что она устала. Что смирилась. Алексей показывал свою комнату — шторы, подшитые понизу после того, как были подпорчены домашними любимцами, были раздвинуты, и солнечный луч играл на простеньком окладе иконы — подарка сестры-еврейки, и в куске янтаря — подарке брата-еврея, и казалось, паруса на кораблике собственного изготовления горят чистым золотом. И ещё один подарок подошёл, ткнулся в колено мокрым носом, получил ленивую оплеуху от прежде по-хозяйски устроившейся на этих коленях важной, как церемонемейстер, кошки, и шелестели листочки тетрадок и книг — боже мой, после всего, что было и есть, он так легко и естественно хвастается пройденным, будто они в классной комнате в Царском Селе…

И разговоры про самолёты уже так уж не пугают, наверное, тоже достаточно поужасалась ещё над газетными интервью. В конце концов, как бы сомнительно и даже бредово ни казалось то или это, он счастлив, он несомненно счастлив. Могла б она, как мать, пожелать чего-то иного, чем это? Что она могла бы предложить ему взамен? За все деньги семьи европейские врачи тоже не сотворили бы для него чудо, да и если честно — хоть и некрасиво — у неё есть свои дети, которым тоже надо как-то жить. А такой веры в себя, такой дерзости стремиться и жить ему не предложат нигде. Кем он был бы там? Наследником без наследства, болезным, вокруг которого ходят на цыпочках и втайне ждут, когда неизбежное наконец произойдёт, закончатся мучения и больного, и окружающих? Жалкая доля. Здоровому человеку вряд ли по силам понять, что приобретают, отказываясь от имени и положения. Любящие, заботливые родственники — это прекрасно, это ценно, но это естественно, какие же это будут родственники, если не будут любить и заботиться. Отношение слуг, врачей, учителей — тоже обусловлено положением, не говоря о том, насколько искренне. Любовь тех, кого не учили мыслить и говорить иначе — не многим ценнее, чем формула вежливости, сперва она помогает выжить, а потом становится тесным панцирем, в котором нет развития… Эти люди, до сих пор по привычке называющие его Антоном, действительно любят его. У них есть шанс для него, какого до этого не было ни у кого. Они дали ему то, чего никто прежде не посмел бы — возможность считать свою жизнь только своей, и свои риски только своими, без груза непомерной ответственности, с которой ему никогда не сладить — вечного хождения по краю, с которого следом и вся страна сорвётся в хаос смуты, без груза страха, стыда, вины. И теперь, сколько б он ни прожил так — да хоть всего год, всего месяц, всего день — он будет счастлив, а чего ещё можно желать? Да, с таким счастьем никак нельзя согласиться, против такого счастья всё внутри бунтует. Но если и есть сейчас силы спорить — едва ли найдутся эти силы потом на то, чтоб отвечать за последствия своей настойчивости, если он всё же поехал бы с ней.