Приёмыши революции - [262]

— А вы полагали, Бог может хотеть только того, чего хотите вы, тётя Ксения? Что своими заслугами, действительными или мнимыми, вы купили Его покровительство? Что он должен радеть о том, чтоб вечно мужчины нашей семьи сидели в искусно убранных кабинетах, принимали парады и решали, с кем теперь наш народ воюет, с Турцией или Германией, а женщины нашей семьи пытались искупить грехи рода, давая народу жалкие подачки из отнятого у него же… Гнусно даже не это. А то, что они надеялись такими же подачками купить Бога. Пусть подачки казались им более щедрыми — церкви, монастыри, молебны… Это плевок в лицо творца всего сущего. И за это — даже если б и отдали мы наши жизни… Всей крови во всех наших телах не хватило бы, чтоб смыть этот позор!

— Вы… — Ксения сглотнула, понимая, что не способна воспринимать это существо как свою племянницу, разум просто отказывал ей в этом, — вы не моя Настя. Маленькая княжна, которую мы все знали и любили, умерла. Я не знаю, на которой из этих каторжных вёрст, которые вам, вместе или порознь, пришлось пройти, знаю только, что для меня она потеряна навсегда.

— А я даже спорить не буду. Считайте, что в тайге замёрзла или в болоте утонула. Газеты наперебой живописали эту мою историю, больше, правда, не с моих слов, а сестёр, так как мне с ними было беседовать некогда, да особо и неохота, уж не знаю, что из этого вы читали. И как надеялись увязать идею, что-де нас насильно тут держат, с тем, что сама я, одна в Москву шла. Впрочем, мне что, это вы придумывайте, что сказать на расспросы обо мне. Будете лгать — нам отсюда, конечно, всю ложь-то не опровергнуть. Впрочем, ложь ниже вашего достоинства, хоть её вроде бы и требует самосохранение.

— Разумеется, мне придётся отвечать на вопросы. Например, на один главный вопрос — неужели вы в самом деле причастны… к этому… И нет, я не спрашиваю, как вам за душу свою не страшно — вижу, что не страшно, хоть и не могу этого понять. Как вам за жизнь свою, за животное своё существование не страшно. Какой мерою мерите, такой и отмерится, и орудие обратится однажды против убийцы.

— Да, что вы знать-то хотели о разделении функций… Главное, все так это произносят — «к этому», словно я поедаю мертвечину или совокупляюсь с собаками по меньшей мере. Вы ещё не поняли, тётя Ксения? Я не боюсь смерти. Глупо было б пройти весь этот путь — и теперь бояться смерти. Поэтому крови мне не жалко, ни своей, ни чужой — столько, сколько потребуется. Сколько потребует высшая, справедливая воля, которая нас ведёт, для искупления, для возрождения. Вы спрашиваете, не боюсь ли я стать жертвой — потому что не понимаете, что быть тем, что я есть, уже есть жертва, и солнце этого откровения светило мне в непроглядной мгле тайги, знаете ли… Я шла за этим солнцем и пойду за ним куда угодно.

Они прошли из конца в конец сада, несколькими аллеями, которые казались одной, болезненно изломанной. И было понятно, это — конец пути, откуда у каждого своя дорога. Больше они не встретятся, никогда. Ксения грела руки в широких рукавах, спасаясь от малейшего намёка подать руку на прощание. Впрочем, явно Настя и не ждала этого. Они остановились друг напротив друга, Ксения смотрела в лицо племянницы уже совершенно спокойно, с лёгкой печалью.

— Вы должны понимать, родная кровь остаётся родной, и я впервые с такими тяжёлыми чувствами, когда понимаю, что не могу ни молиться, ни плакать о родном… Это правда, я никогда не любила вас особенно, мне, пожалуй, не хватило любви на вас, точнее, слишком много занимала вина, что я попросту злилась на ваше рождение. И теперь эта вина станет больше, потому что между нами пропасть, но это, конечно, не должно ни волновать, ни беспокоить вас. Это правда, вас не должно волновать моё мнение — потому что я слишком долго мечтала видеть на вашем месте того, кто, я считала, должен был быть — сына, наследника, здорового старшего брата для Алексея. Я не говорила об этом, потому что это вопиющая глупость, а потом и сама перестала чувствовать это в себе… Но чувство вины осталось. Никуда оно не денется, потому что не так много нас осталось… Чувство, что все мы, семья, виноваты перед вами, потому что приличия требовали проявлять любовь, а в сердце были ростки раздражения — вы были лишней. В минуты, когда я осознавала это, я молилась о том, чтоб сбылось то глупое предсказание, чтоб вас ждала действительно удивительная судьба. За что я никогда не перестану благодарить Бога — это за ту любовь, что наполнила и освятила мою жизнь, и я могла желать вам только подобной любви… Но ваша любовь получилась слишком злой, искажённой, чтобы называть её так.

И Ксения пошла прочь, к буднично тормозящей у тротуара машине, удивляясь тому, каким пустым может казаться огромный, полный жизни, звуков город.

Она всё же пошла к Алексею, уже ни на что не надеясь, и не особенно этого желая. Можно было даже сказать, что пошла она за компанию с доктором Клаасом, довольным возможностью лично встретиться с коллегой, о котором, правда, больше знал понаслышке, от хорошего друга, живущего сейчас в Стокгольме, они длительное время переписывались и обменивались узкоспециальной литературой. Это было очень хорошо, позволяло сосредоточиться на фигуре эксцентричного, но замечательного доктора, не думать о предстоящей встрече с Алексеем — пусть очередной неприятный сюрприз останется именно сюрпризом, не отравляет настроение заранее, а может статься и так, что сюрприз будет приятным, что хотя бы со стороны Наследника она встретит разумность и здравое понимание, но загадывать не стоит. Из того, что бодро и красочно расписывал доктор Клаас, она понимала примерно половину, в том числе потому, что доктор в воодушевлении переходил то на немецкий, то на голландский, но было всё равно интересно. И, главным образом, успокоительно, потому что получалось, что Алексей действительно в настолько надёжных руках, насколько расхваливали газеты, ну а против прочей собравшейся там же компании Ксения старалась не вырабатывать предубеждений, предполагая, что газетчики могли многое напутать, а многое и попросту приврать.