Приёмыши революции - [261]

— Не бессмысленная скорбь, а ваша безопасность, здравое понимание реальности, память о том, кто вы есть.

— Вы уже говорили с моими сёстрами, не думаю, что я могу тут что-то добавить. Хотя, если говорить о том, что вся наша жизнь после Екатеринбурга была ни чем иным, как бегством от мнимой безопасности, то наверное, я в этом плане лучший пример. Не знаю, можете ли вы понять, но однажды мы устали просто сидеть и бояться за свою жизнь.

— И поэтому пошли на соглашение с ними? И теперь полагаете, что не вправе это соглашение нарушать, должны быть верны данному слову?

Настя остановилась, из-под козырька насмешливо и озорно сверкнули кажущиеся в тени от чёлки тёмно-серыми глаза.

— А вы, значит, хотите мне разъяснить, что если дал слово человеку, который лично вам неприятен (при чём, по большей части, заочно) — то можно и взять это слово легко обратно? Но самое смешное как раз в том, что они ничего не требовали от нас взамен. Нет, в продолжение самого этого дела, когда нам приходилось скрываться под чужими именами, ожидая, пока они по крайней мере распутают клубок, если уж не переловят всех, кто его намотал — подчинения их инструкциям, молчания и осторожности, но ведь это требовалось и нам самим. А вообще, глобально за спасение нашей жизни они не взяли с нас ничего. И я, и Маша за некоторое наше своеволие получили всего лишь получасовую проповедь в целом не страшнее родительской. Мы должны были вести себя разумно не для того, чтобы они имели успех, а для того, чтоб спасти наши собственные жизни. Могли отказаться и погибнуть — тогда им, положим, пришлось бы немного труднее, но полагаю, они всё равно бы справились — а для страны, честно скажу, невелика была бы потеря. А что же, вам пришёл чек на их услуги? Мне, уверяю, не приходил.

— Я полагаю, они достаточно оплачены всем тем, что у вас конфисковано, — холодно ответила Ксения. У неё не было ощущения, что она разговаривает с племянницей. Это ощущение, если и было в начале, таяло стремительно, как комок снега, брошенный в воду.

— Да ну? Они так же легко конфисковали бы это, будь мы живыми или мёртвыми. У мёртвых, по идее, даже легче. Кстати, лично я о конфискованном и не грущу. И не очень хорошо представляю, что делать с выделенной мне долей. Я и с собственной зарплатой периодически не знаю, что делать. Нет, это, конечно, шутка — для всего, что остается лишнего, есть разные комитеты помощи голодающим. Может быть, когда-нибудь я и загрущу о чём-нибудь из этого, но полагаю, к тому времени я крепко привыкну обходиться без всякой ерунды, а сейчас на грусть просто нет времени. Когда я попадаю домой, мне меньше всего хочется перебирать какие-нибудь милые и бесполезные вещицы, мерить платья или сидеть с вышивкой. Кроме как спать, мне хочется разве что почитать, вот книги — да, пожалуй, единственное, что не кажется мне лишним барахлом, но чаще — посидеть в кругу своих соседей, почитать им что-нибудь вслух… По их интересу я тоже определяю, какие книги хорошие, какие — так себе. Ну, и фотоаппарат. Я была рада забрать свой фотоаппарат. Теперь у меня их два, но это не так и плохо — они различаются по своим характеристикам, и один теперь чаще можно одалживать товарищам. Он у меня практически рабочим и стал. Это тоже, думаю, могла вам до меня сказать любая из моих сестёр — это не сложно для нас и не страшно, вы знаете, мы воспитаны в скромности, без любви к роскоши, в любви к труду. Что же странного, что начатый путь так логично продолжился — в жизни среди простых людей? Если даже в нужде — это нормально, ведь они жили в нужде. Если даже в унижениях — ведь и их унижали. Если даже встретим несправедливость — их жизнь вся была полна ею. Но как видите, нам не на что жаловаться.

— Жертвенность — это, возможно, прекрасно… Когда оправданно, когда в ней есть смысл. А готовы вы принести эту жертву не только за себя, но и за своих детей?

— Маша, как видите, не считает, что жертвует своими детьми. А вы уверены, что не пожертвуете своими детьми и внуками, которым придётся жить в чужой стране? Правда в том, что для вас теперь любая страна чужая… Я не сомневаюсь в том, что в свой срок — который определённо ближе, чем вы на то надеетесь — пламя революции захлестнёт Европу. Куда вы побежите тогда? В Америку? Но и там народные массы с надеждой смотрят на наш пример. Где на всём земном шаре вы найдёте приют, когда волны народного гнева не оставят даже щепок от прекрасных замков ваших иллюзий? Вы будете уповать, что Бог этого не допустит, что Бог обязан сохранить ваши жизни и ваши надежды? Поймите наконец, Бог — на их стороне, и идущие против них — идут против Него.

Ксения ошарашенно обернулась. С выражением ровно таким, словно её ударили по лицу, причём не ладонью, а грязной тряпкой или дохлой крысой. Было видно, что тысяча оттенков её эмоций — возмущения, гнева, отчаянья, отвращения, скорби — требуют тысячи слов, но она не могла вымолвить ни единого. Боль потери до тех пор кажется страшнейшей, пока не прочувствуешь боль от предательства. И предательство Ольги, Татьяны, Марии казалось таковым до этой минуты. Как же скупы были строки газетной сенсации…