Приёмыши революции - [259]

— Ты полагаешь, что можно оправдать происходящее?! Анархию, разруху, реки крови, смерть твоих родителей?

— Говорить об оправдании бессмысленно и несвоевременно, а объяснить, понять — можно. Иногда самый твой любимый и дорогой человек совершает ошибки. Иногда он бывает не прав. Иногда он лучший на свете отец, но весьма посредственный государь.

Ксения хлопнула ладонью по столу, потом шумно выдохнула и проговорила максимально спокойно:

— Хорошо, есть правда в том, что ты говоришь, мой брат… действительно был недальновиден и во многом произошедшим мы обязаны его ошибкам, недостаток твёрдости там, где она нужна и упрямство там, где оно гибельно — парадоксальное и опасное сочетание… Но вы сидите на пиру, на котором празднуется его смерть, смерть вашей матери, смерть вашей прежней жизни. Вы позволяете унижать его имя, помогаете этому. Простите, что говорю вам это, но это именно так. Может быть, в ваших глазах вы просто пытаетесь выжить, но со стороны… Не противящийся неправде поддерживает её. Вы оправдываете людей, которые разорили ваш дом, убили ваших родителей, втоптали в грязь ваше имя, и вы принимаете от них подачки, и готовы вернуться в ссылку, в которую они вас отправили…

— Это вы, как я понимаю, про Усть-Сысольск? Не про Новгород же. Ссылка, говорите… Я очень благодарна за эту ссылку. Я б в неё отправляла каждого, кто ратует за возвращение к прежней жизни, хотя бы на год. В местную больницу, всех, кого превозносили за службу в госпиталях Царского села… С развлечениями и культурной жизнью в Усть-Сысольске плохо, что тоже полезно — не надо ни на что отвлекаться, работай и работай. Ещё более полезно — проехать по деревням. Там, конечно, благородного общества вообще не наблюдается, там в основном неграмотные зыряне… Но они тоже подданные моего отца, которые чем-то там обязаны моему отцу, потому что живут на его земле, даром что он на ней никогда не бывал. И женщины — такие же живые женщины, как вы, как моя мать — рожают новых подданных моего отца в голоде и холоде и без всякой врачебной помощи. Сотни, тысячи подданных моего отца отправляются на погост из утробы, а иногда и матери, которые могли бы жить… не для того, чтобы носить украшения и заниматься благотворительностью, просто, чтобы растить детей, кормить мужей, радоваться прожитому дню… Мы любили видеть на столе простую, непритязательную пищу, но мы не ели такого хлеба, а жаль. Знала б — вам бы привезла. Кора, трава… Давиться и травиться. А Настя много, думаю, может и про Урал рассказать. Тайга, вот такой гнус и волки рыщут. И один вечно пьяный фельдшер, и тот в этой деревне оказался потому, что ни в одну приличную больницу не возьмут, и неприличную тоже. Хлеб в таких краях не родится особо-то, живут охотой, рыбалкой… Школы нет, больницы нет, а церковь — да, есть. Готовьтесь, люди, к жизни вечной, в жизни этой вам делать нечего.

— Таня, я понимаю тебя, но… жизнь такова, этот максимализм здесь неуместен. В любом государственном устройстве есть недостатки, но…

— Да нет, тётя, это у большевиков недостатки, они, в конце концов, только недавно за всё это взялись и никого из них не обучали быть правителем. А у моего отца и его предшественников — многовековое уничтожение собственного народа. Почему мать, убивающую своего ребёнка, судят и клеймят позором, а они — неподсудны?

— Таня!

— Вот я и остаюсь, чтобы исправлять недостатки. Уехать сейчас было бы «наломал дров и в кусты». Так что… возьмите с собой, если так уж надо, дядю Георгия и дядю Дмитрия, им сложно будет здесь, хотя Ольга, конечно, готова и их на себя взять… Но они, по крайней мере, сами хотят уехать. А мы — извините, не с таким багажом. Может быть, я смогла бы, надавив, убедить и сестёр, и брата — хотя как минимум насчёт Маши и Анечки у меня сильные сомнения. Надо просто признать, что в их сердцах мы уже не на первом месте. Но я не могу увезти Олиных стариков, Алёшиных названных братьев и сестёр, своих Ярвиненов и всех своих зырян. И свою подругу Римму.

— Кого?

— Римму Юровскую, мою подругу.

— Я правильно тебя поняла, ты называешь подругой дочь убийцы твоего отца?

— Да. Что бы вы об этом ни думали, она помогала мне тогда, когда больше никто не мог.

— И что же, ей ты тоже необходима?

— Не знаю. Главное — что она необходима мне.

Проводы Марии вышли очень поспешными, скомканными, и в глубине души Ксения даже жалела, что поехала. Нет, Машенька, конечно, очень обрадовалась, рассыпаясь в расспросах и рассказах одновременно — торопясь, перескакивая с одного на другое, понимая, что недели б не хватило, чтоб рассказать всё, тем более получаса до отправки, горячо благодарила за спешно приготовленные подарки, дала подержать обоих мальчиков — Ксенией владели, конечно, неописуемые смешанные чувства. Маша выглядела действительно совершенно счастливой. Павел дико смущался и чувствовал себя, правда, неловко. И заговорить об эмиграции, о Копенгагене или Париже, здесь было просто невозможно. Ксения слишком хорошо видела — хотя Маша пока ещё здесь, рядом, уславливается с сёстрами о том, как держать связь, после того, как через Настю или Алексея сообщат друг другу новые адреса и она сообщит, через кого и куда слать деньги для Олёны и детей, учит Егорку, как поцеловать тётю Ксеню в щёчку — она уже безумно далеко. Между ними стена, между ними расстояние до лесистого Урала… Между ними морганатический брак, подобного которому ещё не было. «Вы же должны бы понимать, — говорила Ольга ещё днём, в номере, когда, после ухода Татьяны в ярвиненовский номер их разговор вошёл в несколько менее надрывное русло, — это началось давно, к этому давно шло. Мы все слишком устали от этого. Дядя Павел, дядя Михаил, тётя Ольга… Нам нужна была свобода от этих оков. Свобода выбирать, свобода любить, жить тем, к чему на самом деле лежит душа. Интересы нации вовсе не требуют таких жертв… Довольно жертв. От них все нации устали больше, чем от всех казней египетских. Как ни нелегко вам — признайте, что мир меняется, мы не остановим это. И мы сами тоже меняемся… И вы, и мы окажемся выброшены на отмель и погибнем, если просто не поймём — нет ничего вечного, ничего незыблемого. Когда-то варварское язычество уступило место христианству, теперь самодержавие уступило социализму. Вам неприятно, тяжело, но бывают разные понятия о хорошем и плохом, о грехе и о добродетели. Для вас свержение монарха есть неоспоримый грех, преступление против порядка, против блага народа, против Бога. А Настя сказала мне одну интересную мысль — что самодержавие как таковое есть грех против Бога, и Бог постоянно, в течение всей нашей истории, это всячески показывал. Христос сказал ведь, что один у нас отец — Небесный, и все мы перед ним равные братья… И проклятье за попытку встать вместо Бога, возвыситься над братьями, преследует наш род…»