Приёмыши революции - [251]

— Да, дела… Спокойной работы вам месяц не дадут, уж точно, Анастасия Марковна. Или Николаевной вас теперь-то звать?

— Зови Настей и на «ты», как раньше, не придуривайся. Так, куда тут покурить выйти?

— И то верно. Так ты в самом деле, у нас останешься?

— Ну, это не совсем мне только решать, вообще-то. Миш, молчи, заранее тошно, если экскурсии будут ходить на меня попялиться… Шапку-невидимку бы мне, хоть ненадолго.

— Невидимый чекист — это, конечно, было бы мощно. Да не паникуй, уж как-нибудь мы тебя защитим. Хотя как-то ещё самим надо привыкнуть… к правде-то… В голове, честно говоря, никак не могу уложить.

— Ну и не укладывай, — махнул рукой Никита, — я вот не собираюсь. У меня, образно говоря, живое лицо с портретом не соотносится. Но живое лицо мне дороже.

Завидев рыжую Настину голову, к ним уже дёрнулись было несколько с фотоаппаратами и блокнотами, но так же и отступили обратно.

— Всё же придётся им потом откуп некоторый, в смысле рассказов, дать… А то ведь от себя что-нибудь напишут. Особенно если божью дурочку Анюту в оборот возьмут. Если раньше того её девочки в оборот не возьмут, да не втолкуют ей наконец, что никто нас не мучил, ни в ссылке, ни потом.

— Ну как, для них-то это всё уже мучения…

Настя упала спиной о стену и чиркнула спичкой.

— Не, Олег, поверь моему скромному опыту общения с бабьим народом. Мало им этого. Не все бабы такие, однако ж многие. Особенно когда своей жизни у них, считай, и не было. Она 12 лет при нас была, мы стали её семьёй. Она нами жила, нашими печалями и радостями. Ты не представляешь, что это делает с людьми… Она хорошая, правда. Поверь мне, это всё неправда, что многие про неё думают. Она слишком глупа, чтобы быть интриганкой. Она совершенно искренняя, благообразная, любящая, святая дурочка. Только такая и могла так долго выносить мою мать… Политика — это вообще не про неё, она живёт в своём мире, почти сказочном. Нет, она не умалишённая или что-то в этом роде, она просто такая есть — добрая, мягкая женщина, которой очень не повезло в жизни. Она ведь ещё совсем не старая, но вот, инвалид, не имеет ни семьи своей, ни своего дела, она никто никому, она умела быть только подругой… Кто-нибудь из девочек, надеюсь, возьмётся за неё, я лично — не могу.

— Потому что твой выбор её травмирует?

— Я сама её травмирую. Она не поймёт того, что я изменилась, а может быть, той, какой она меня считала, я никогда не была. И она будет продолжать считать меня тем ангелом, пока жестоко не разочаруется и не назовёт дьяволом… Я не смогу ей объяснить, как тесно мне было бы в том бархатно-кружевном тихом, семейном мире, о котором она мечтает. Что я не влюблена в то, во что влюблена она… Пусть лучше где-нибудь вспоминает и любит меня той, какой я в её глазах была.

— Пожалуй…

— Пусть Ольга или Татьяна рассказывают ей о своих страданиях, а она жалеет их, утешает и наставляет в вере. А я — не страдаю, а заставляю страдать других.

— Да уж. Это надо суметь разочаровать родню тем, что выжила, а не оказалась убита.

— Тем, скорее, что выжила не вопреки всему и божьей помощью, что не держали в застенках, не пытали, не насиловали… Бьюсь об заклад, самое «обидное» — что не насиловали. Страх за девичью честь — это вообще главная движущая мысль, в общественном мнении, особенно женском. Женщина слишком давно и прочно психологически жертва. И в других женщинах видит прежде всего жертв, и жаждет слышать об их страданиях — чтобы сопереживать, чтобы радоваться, что всё это было не с нею, чтобы поддерживать тем свою картину мира. Страшно это на самом деле. Ну, и что я скажу об этом ей, у которой и вообще мужика в жизни не было никогда…

— Не было? — захлопал глазами Михаил.

— Не было. Я ж говорю, не всё то правда, что думают о ней…

— Об изнасилованиях я знаю несколько историй, — Никита затянулся и задумчиво посмотрел на тлеющий кончик папиросы, — одна моя любимая. Рассказывал друг из Петрограда, но было не в Петрограде, не помню точно, где было, был он много где, не соврать бы… Встречу — спрошу. В общем, осенью это было как раз, забирали тогда много, и бардак был жуткий. Ну и случилось так, что в одну камеру мужчин и женщин вместе сажали, там не до церемоний многим было…

— У нас тоже случалось, и ничего — никому, никто. Я так заметил, там люди совсем не об этом обычно думают.

— Обычно да. А там попалась пара таких элементов. В общем, повалили они одну бабу… На крики и прибежали вот этот приятель и ещё двое…

— Шлёпнули на месте?

— Наверное, было б проще. Но парни оказались с затеями. Ну и, того, которого с бабы сдёрнули, самого загнули и… там прямо, при всём честном народе…

— Что?! — поперхнулась Настя.

— Ну а двоим там просто морды набили. В общем и целом воспитательно вышло.

— Им потом ничего за это не было?

— А что они, по-твоему, жаловаться бы стали? Да и кажется, расстреляли потом всё равно…

— Я знаю лучше историю. Ни имени, ни места, опять же, не назову, и сейчас поймёте, почему. Скажу только, сам свидетель. Нет, это не я был, я как раз прибежал… выручать… Там вот всё строго было, бабы с бабами сидели, мужики с мужиками. Ну вот и эти как не полгода сидели, чего-то следствие долго тянулось и вообще не до них было… Ну не надо на меня такие глаза делать! Как могли, так и работали, это у вас в столицах так всё шустро, а у нас там… В общем, вот. И вот приятель зашёл в одну такую камеру, без оружия почему-то… Дело под утро было, только мы вдвоём ещё торчали. А он из себя смазливый, надо сказать, не то, что я. А там около десятка баб, который месяц мужика не видевшие, ну и не знаю, что у них там перемкнуло, видимо, решили, что раз на скорое освобождение надеяться нечего, так не всё ли уже равно, подыхать так с музыкой… Это не всегда люди от страха забитые и покорные, как мыши, иногда наоборот, звереют. В общем, хорошо, что я быстро его хватился-то. Ничего, отбил… Ну, чего ты ржёшь? Тебе ха-ха, а парню психику потом лечить… Ко многому был готов, но не к такому.