Приёмыши революции - [25]

Если даже… если он хотя бы иногда приходит в себя… легче ли от этого? Тяжелее намного — и родителям, в очередной раз испытуемым ложной надеждой, и ему самому, если в эти минуты он хоть малую часть содеянного осознаёт. Что можно чувствовать, зная, что в минуты безумия причиняешь зло близким людям? Как можно пережить, что лишил жизни невинное дитя, пусть и ненамеренно, не владея собой? Какой ужас и отчаянье — знать, что это повторится с тобой вновь, и не ведать, что натворишь на сей раз? Насколько ненавистна должна стать такая жизнь?

— Он ведь не будет долго страдать? — цесаревич всхлипнул, надеясь только на то, что звук этот проглотит ветер, свистящий в ушах, да стук копыт лошади.

— Кто, Яков Михайлович? — усмехнулся Черняк, — этого знать заранее нельзя… Сейчас главное вас всех развести, чтобы успокоиться. У нас, вообще-то, помимо этой внутренней контры, которую ещё вычислить и на чистую воду вывести, контра внешняя на подходе… Дадут тут нормально поработать, пожалуй… И Якову Алексеичу, — да, вот уже и новая версия отчества, — уезжать надо, если его опознают — это всё пропало… Если справимся и без него, как задумано — может быть, вы все ещё до мест доехать не успеете, поворачивать к Москве надо будет, и там уж пусть те, кому положено, решают, что дальше с ними всеми делать, я б вот лично не взялся. В смысле, с женщинами — тут более понятно, а с ним… Вроде как — в тюрьму не отправишь, он не по умыслу это делал, тюрьма уроком для человека должна быть, что за дурные поступки бывает, но это ведь надо понимать что-то, а он не способен… Мать тринадцать лет его воспитать пыталась, долго верила, что сынок просто озорной и возбудимый не в меру… Так ведь он и грамоте даже выучиться не смог… Потом уж понимать начала… И в сумасшедший дом какой толк — многие ли там вылечиваются? Нет, кому, может, легче и становится со временем, хотя бы из буйных в тихие делаются, но чтоб врождённое-то лечилось — такого не слышал… В общем, дело это докторов, может, найдётся какое светило и сделает из него человека, но это если повезёт до того дотерпеть… Родным-то его возвращать не станут, это Яков Михайлович обещал, запрут где-нибудь, как в таких случаях полагается, сиделок приставят… Ну а о том, что в случае неудачи злоумышленники его вместо тебя убить могут, ты лучше не думай, незачем это, всё равно бессмысленно ведь…

— Бессмысленно? Нет, думаю, вы ошибаетесь. Не может у Бога ничего быть бессмысленным, и как ни страшно говорить такое и думать даже, но ведь это… это вроде искупления для него, за грехи, пусть и невольные — ведь даже невольные, неосознанные грехи отягощают душу. Быть может, Господь помилует его душу, освободит ли от уз плоти или жизнь оставит — тут как воле Его угодно будет… Теперь я знаю об этом, и буду молиться о нём, значит, уже не бессмысленно. Может быть, как ни грустно это, и лучше б было для него расстаться с этой жизнью, ведь жизнь эта истинно мученическая, и мученической будет кончина…

— Э нет, вот тут не путай. Если жития какие-нибудь читал — то понимать должен. Мученики — они не потому, что мучились, эдак и римляне от своих ран или болезней, бывало, мучились, но им из-за этого поклоняться не стали. Мученик — этот тот, кто свои муки сознательно принял, сознательно, понимаешь? За то, во что верил, за то, что не предал свою совесть. А это… это просто несправедливость, и не самая большая, какая в жизни бывает. Ну, вот и прибыли. Здесь Якова Алексеича дождёмся, а там распрощаемся — вы на вокзал, а я в казармы, кончается моя увольнительная…

— Господи, привезли, привезли, родимые! — полная дама в бирюзовых бусах — каждая бусина с куриное яйцо, не меньше, да такие же серьги оттягивают мочки ушей, именно эта деталь, во всяком случае, бросилась Ольге в глаза первой и запомнилась из той ночи всего ярче, — доченьку мою, блудную, тьфу, ненаглядную… Благослови вас господь, вернули покой матери…

Дама в два проворных, неожиданных для её комплекции прыжка оказалась возле Ольги и заключила её в объятья, едва не придушив роскошным бюстом и сильным ароматом французских духов. Лёгкий ступор не помешал Ольге вспомнить показанные по дороге фотографии и краткий инструктаж — это, стало быть, её наречённая мать… А кто остальные-то, собравшиеся в комнате?

— Алёнка, ты не стой тут, не празднуй, проводи хозяйку в уборную, ванну сготовь… Да живо! Ох, как вас благодарить-то, спасители… — это она обратилась уже к красноармейцам, дальнейшее Ольга уже не слушала, последовав за горничной с поспешностью, наверное, даже не подобающей, однако судя по звукам — те поспешили как можно скорее ретироваться.

— Непредвиденное, знаете ли, — вымолвила Алёнка, затворяя дверь уборной и закрывая её на замок, — гостей не ждали, сами пришли… Ну да небось, много не попортят… Фёдор Васильевич, правда, некстати… Фёдор Васильевич — тот, что с усами, и он дядя ваш вроде как. Но вы не бойтесь, он настоящую Ирину последний раз в возрасте пяти лет видел, а все портреты Аделаида Васильевна поспешно убрала… Вы пока разоблачайтесь, а я ванну натаскаю, всё ж помыться и правда не худо бы…