Приёмыши революции - [24]

Всадник — с обильной проседью, несмотря на нестарый ещё возраст, солдат с густой щетиной, явно обещающей стать в дальнейшем бородой, пустил лошадь рысью — быстро нельзя, никакого риска сейчас, но и совсем шагом ползти не следует.

— Не преступник, — проговорил он, одной рукой покрепче перехватывая Алексея под грудь, — но от таких общество тоже защищать надобно бы… Дурачок он с рождения. Только дурачок дурачку рознь. Который просто в носу колупает и посреди дороги срать садится — тот ладно, одна беда с него, что позор родителям и смущение людям. А этот на людей бросается, когда с ним случается затмение, а случается всё чаще. Мать его несчастная сама к Якову Михайловичу обратилась с просьбой забрать сыночка — хоть в тюрьму, хоть в богадельню какую, лишь бы от неё подальше… Это при мне было, мы вдвоём с Яковом Михайловичем парня этого забирали, вдвоём держали, чтоб доктор укол смог сделать — двое мужчин одного мальчишку, так-то… А там одни женщины в доме, дочь старшая — сестра его — синяки показывала, укус страшенный — так не каждая собака кусит… Вторая-то дочь, как замуж вышла, из родительского дома быстренько сбежала, и язык не повернётся её винить, а старшая вот мужа с фронта в материном доме ждёт, думает, как объяснять, что сыночка их больше на свете нет — братец племянничку в колыбели шею, как курёнку, свернул… Им-то теперь облегчение, а Якову Михайловичу по городу весь морфий скупать, видимо, чтоб этого зверя под контролем держать… Уж не знаю, как справятся, по мне так лучше б труп какой нашли… Только вот трупы сейчас всё больше огнестрельные, а оно правда проще объяснить, почему наследник спит всё время — дескать, болями мучается, чем как же это он под надёжной охраной пулю схлопотал…

Если б не держал его красноармеец хоть и одной рукой, да так крепко, будто рука его была куском камня, то несомненно свалился бы Алексей с лошади, такой прошиб его ужас. Что, что он только что услышал! А вместе с ужасом и невыразимый, непредставляемый раньше стыд. Разумеется, это правда, что он не считал свои муки самыми страшными и несправедливыми на свете — по крайней мере, с тех пор, как стал старше и больше узнавал об окружающем мире. Однако скорее это, сейчас он понял, касалось мук физических, муки же душевные действительно владели почти всеми его мыслями. Он спрашивал себя, что может быть ужаснее и невыносимее, чем горе его родителей, терзаемых страхом за него и чувством бессилия, чем быть единственным долгожданным сыном, при том с рождения неизлечимо больным? Вот, это, пожалуй, стократ страшнее.

— С рождения сумасшедший?

— Будто впервые слышишь о таком?

— Нет, конечно, не впервые… Но ведь одно дело такие, как вы сказали, дурачки… Кому Господь не дал разума, однако же не дал и… как может с рождения жить в человеке такое зло?

Сам понимал, как глупо это звучит, но ведь в самом деле, примерно таково было его представление. Об убогих умом с рождения он, конечно, знал, именно такие нередко почитались как святые юродивые. Хотя не все из них были таковыми с колыбели, а нередко сами брали на себя трудный духовный подвиг — отказ от мирского, земного ума во имя мудрости высшей, сносить пренебрежение от людей и отвечать им простодушной незлобивостью. Но и с теми, кто рождался такими, было как будто всё понятно — Господь попустил быть так, быть может, для того, чтоб оставить душу не тронутой лукавыми земными мудрствованиями, земной суетой. И родителям во испытание, во искупление каких-то их грехов… И о буйных сумасшедших он, конечно, тоже знал, но совсем немного — разумеется, никто из его близких не попускал мысли глубоко просвещать его о таких, откровенно ранних для него вещах. Но совсем-то не скроешь… Но как-то он так представлял, что для этого зло должно восторжествовать в душе, она должна почернеть от грехов, от богохульных мыслей, к примеру… Может быть, таковы были эти террористы, кидавшие бомбы…

— Кто бы это знал. Отчего одни вот люди рождаются уродцами, а другие вот так, без разума, как дикий зверь? Говорят, мол, родители нагрешили… Ну уж не знаю, как так нагрешить можно. Твои вот как, много грешили? Может ещё — нервничала мать во время беременности, болела чем-нибудь… Но иногда-то такие болезни семейные, в нескольких поколениях встречаются. Думаю, вот просто случается так, и всё. Природа шутит, и шутки у неё жестокие.

— Может быть, он… бесами одержим?

В самом деле, как ни ужасно, бывают же и дети бесноватыми? По слабости родительской веры, по каким-то совершённым ими грехам…

— Ну, про бесов — это не ко мне. Да чего только с ним ни делали, и попов водили, и всякие иконы, частички мощей и прочую дребедень таскали, и самого по святым местам водили… В доме иконостас такой, какой не в каждой церкви. Бесполезно. Что-то не хочет боженька болезного исцелять.

— И даже невозможно что-то сделать, чтобы… ну… эти приступы бывали с ним пореже?

— Ну, если б понять, от чего они зависят — может, и возможно б было. А мать говорит — ни с того ни с сего. Слова ему дурного никто не говорит, куда там, на цыпочках ходят… Врач, вроде как, сказал — оттого, что организм взрослеет. А раз так, то дальше только хуже будет. Вроде как, растёт человек — и болезнь с ним растёт, всего его забирает. Я не врач, куда мне понять…