Приёмыши революции - [22]

Видать, Аркадию — нашлось, за что. Потому что он пригрозил Вере, что не только не допустит, чтоб его друг связал жизнь с таким чудовищем, но и всем правду откроет. Вот нервы у Веры и не выдержали.

Мать, когда свои подозрения пересказывала, не с того конца заходила. Не о том надо было, что люди говорят и что ещё скажут, а что самой-то Вере про эти разговоры тоже известно.

С самого детства Вера тяготилась своим не вполне чистым происхождением, унаследовав эту черту от обоих родителей. С самого детства находилась под влиянием бабки, второй дедовой жены, женщины властной, с отменой крепостного права и потерей через это двух деревень, так и не смирившейся. Её, в отличие от мужа, которого не устраивали размер выкупа и рассрочка, унижал сам факт, что она больше не владеет ничем. Деньги — это ничто, деньги — бог безродных торгашей. Без земли и живущих на ней людей словно и их опустили до этого паршивого сословия. Такова же росла и Вера — то, что не быть ей никогда настоящей барыней, ранило её ещё больнее, чем «неполноценность», пусть и не обсуждаемая вслух, их семьи. Взятых ей в услужение сирот она воспринимала не иначе, чем как свою собственность, обращаясь как с живыми игрушками — в хорошем настроении баловала, за малейшую провинность нещадно избивала, запирала в холодном подвале, морила голодом. Само собой, иные такого обращения и не выдерживали — хилые дети городской бедноты обыденно отправлялись на погост, благо, врач — близкий друг семьи — писал в заключении что требовалось. Может быть, никогда бы Вере за всё это ничего не было, но с Аркадием, парнем настолько речистым и обаятельным — раз сумел разговорить служанку и даже убедить её помочь сбежать двум девочкам, которые потом тоже прошли свидетелями, насколько и честным и справедливым — раз уж пообещал «барыне» костьми лечь, но милые её развлечения прекратить — у неё вышел промах. Он-то лёг, но такого скандала даже её семье было уже не замять. Всё, что смогли сделать многочисленные связи — это минимально огласить процесс да добиться смягчения всего лишь до шести лет каторги. Шесть лет эти только в этом году истекали, и глядя сейчас в спину остановившейся в густых зарослях напротив нужного окна, в ожидании условного знака, женщины, он думал — хватило ли их, чтобы отработать, искупить содеянное? Вопрос непростой…

Ад, которого не ждала для себя после смерти, Вера нашла ещё при жизни. Каторжанки из простых, прознав, за что она осуждена, несколько раз серьёзно избивали Веру. Которые «поблагороднее» — в лучшем случае не вступались, а то и присоединялись, за её спесивость и истеричность её не любил никто. Пробовала жаться к политическим — те, конечно, гнали её как чумную. Пробовала стать доносчицей, надеясь на покровительство — кончилось это для неё только хуже. От физических страданий и постоянно окружающей её враждебности Вера повредилась умом, её жалобы каждому новому лицу на то, что она, женщина высокого происхождения, безвинно здесь страдает, приобретали всё новые фантастические детали. Своей настоящей фамилии она больше не называла, вскоре и вспомнить не могла, даже не отзывалась, когда обращались к ней так. То она говорила, что она дочь генерала, погибшего в войне не то с немцами, не то с японцами, коварная родня лишила её законного наследства и сослала сюда, то будто бы отец её жив, но в немецком плену, а враги семьи хотели силой принудить её к неравному браку, а затем обвинили подложно в убийстве её жениха, то вовсе она — подмененная дочь какого-то из великих князей (которого точно, тут было не менее пяти разных версий) и попала сюда за то, что зарезала подосланного к ней убийцу, были и другие рассказы. Расспросы подогревали её фантазию, только вот фамилии, даты, места она называла всякий раз разные, а пойманная на лжи, бывала снова бита. Какая-то сердобольная женщина из жалости взяла сумасшедшую под свою опеку, впрочем, сердобольна она была не настолько, чтоб время от времени подопечную тоже не поколачивать — нрав у Веры портился год от года больше, она устраивала непрерывные истерики, отказывалась работать, пыталась заставить прислуживать себе, как высокородной даме, набрасывалась сама с побоями, если ей не нравилось сказанное ей резкое слово. Когда на Урале началась совсем уж неразбериха, женщина, опекавшая Веру, уехала, бросив обузную девицу в пустом доме, из которого её тут же выгнали новые квартиранты. К Коптякам она прибыла, как говорят, тому недели две назад в сильной горячке, от которой и сейчас не вполне оправилась — видимо, в дороге попала в дождь, и в бреду только повторяла, что сбежала от врагов и разыскивает свою семью, умоляя каждого, кто к ней приближался, помочь в этом, обещая царское вознаграждение. Слова упали на благодатную почву — как раз кстати было вспомянуто, что кума такая-то ещё третьего дня рассказывала, что в городе один верный человек, который зря врать не будет, говорил, что был сам у той тюрьмы, где содержатся бывший царь и его семья, и даже смог через окошко поговорить с самим царём, будто царь слёзно рассказывал, что грехи народные со всей семьёй искупает, что царицыно тело жгут калёными прутьями, и царевен бьют смертным боем и чинят над ними прочее насилие — подробности кума сочиняла, видимо, тут же, при этом глаза её горели так, что невольно в сострадании её можно было заподозрить в последнюю очередь, что наследника терзают собаками, устраивая потехи, как древние римляне над христианскими мучениками, и бысть их мучениям ещё три года. Тут, правда, куму перебила её давняя оппонентка, заявив, что кому б другому врала, а давно известно, что вся семья мученической смертью уже давно мертва, только царевич спасся — перенесла его Пресвятая Богородица в святую обитель, откуда в свой срок явится новый царь осиротевшей России. Ту и другую никто особо не слушал — обычно, они и не такое рассказать могут, а тут ленивый такой интерес в народе проснулся, девица-то больная и впрямь видно, что не низкого сословия, хоть и надеты на ней лохмотья, и следы побоев на теле множественные, и говорит в бреду о своей знатной семье и её бесчисленных врагах — а ну как?.. Вера в горячке все эти разговоры слышала, и к тому времени, как очнулась, сама уже верила, что она великая княжна, не знала, правда, точно, которая именно. Честно говоря, что с высокой гостьей делать, никто в деревне не знал, да и думать не хотел, в том числе обе кумы-рассказчицы. Но тут уж кстати случились он и член ОблЧК Никита Кошелев, и, такие разные и по судьбе своей, и по убеждениям, прекрасно смогли понять друг друга и договориться… Так сумасшедшая каторжанка, уже и не помнящая своего настоящего имени, стала цесаревной Татьяной, и сейчас с нетерпением ожидала встречи со своей семьёй…