Приёмыши революции - [21]

Кожевников себя к ярым сторонникам нового порядка причислить не мог, впрочем, к ярым противникам — ещё менее. Происходящее сейчас можно было называть ужасным, чудовищным даже, однако следовало признать и назвать так же закономерным. Ясное тому доказательство, тихо бормоча что-то себе под нос, шло прямо впереди. Александр слышал в общих чертах о других «самозванках», признавал, что все они личности малосимпатичные, но на том, что истинным воплощением зла следует называть лже-Татьяну, продолжал настаивать. Те, кто проникались к ней жалостью при первом знакомстве, не могли, конечно, вообразить, что сложно было б найти в этом мире существо, менее достойное жалости, а он и рассказать им об этом достойных слов бы найти не смог. Тогда бы душу пришлось вывернуть наизнанку и слишком много черноты явить миру, и без того страдающему… Лучше уж так. Словно преступному прежнему миру, как убийце на казни, набросили на голову мешок, чтобы не видеть этого ужасного лица. Можно брезговать и ненавидеть работу палача, но всегда нужно помнить — он убийца по необходимости, преступник же, приведённый к его плахе — убийца по выбору.

Когда-то сердце его, двадцатилетнего офицера, замирало и падало куда-то в невообразимую бездну, разверзшуюся под ногами, стоило мелькнуть только силуэту его прекрасной соседки за туманом дорогих газовых штор. Само слово «любовь», само имя прекрасной он боялся произнести, словно это было бы однозначным и суровейшим самому себе приговором, дерзостью немыслимой и гибельной. Разве быть ему когда-либо с такой девушкой? Даже бледной тени её он не мог бы быть достоин. И не потому только, что семья юной Веры была богатой, не чета его, хоть и было деду его за личную доблесть и заслуги перед отчизной пожаловано дворянство, разве равняло это его с ней хоть в малой степени? Высокородная, прекрасно воспитанная, обладающая натурой столь чувствительной и совершенной, она была истинным ангелом и по красоте, и по душевным качествам. Вдовствующая мать её была главным в городе меценатом, любовь к благотворительности передала и дочери — в дом регулярно брали сирот и детей из бедных семей. Александр проклинал судьбу за то, что явила ему в жизни истинный идеал женщины, легче жить в несовершенном мире и не желать несбыточного. Один только раз он был в этом доме, когда хозяйка, мать Веры Екатерина, давала вечер для ближайших соседей. Вера музицировала, и божественная игра её уносила душу в высоты запредельные, откуда страшно и несомненно смертельно падать… Тогда он предчувствовал уже это падение, только не мог и догадываться о причинах его.

— Знаешь ли ты, Саша, — сказала ему через три дня мать, — что Екатерина Сергеевна желает твоего союза с Верой?

И не успел он подумать, что господь так невовремя и жестоко лишил его разума, что слышатся ему такие невозможные вещи, как мать добавила жёстко:

— Однако я не хотела бы этого, и буду противиться таким намереньям, пусть это и послужит охлаждению наших отношений. Если и половина того, что говорили мне люди, обычно не склонные собирать пустое, верно, то иметь с этой семьёй связи не пожелаешь и тому, кто сделал тебе любое из возможных зло.

Разумеется, мать Александр выслушал со всем почтением, однако не слишком внимательно. Известно же, матери всегда придирчиво относятся к невесткам, и редкая женщина не грешит тем, чтобы собирать о другой женщине разные слухи, особенно касающиеся её морального облика, так ревность женская будет искать тёмные пятна даже там, где найти их невозможно — на чистейшем образе Веры. Да и что ему за дело, что мать Вериного отца — родная мать, родами помершая — была не то что не дамой, а неграмотной кухаркой, из любовной прихоти замуж взятой — если перед богом венчаны, тут не людям судить. Уж тем более — какое ему дело до домыслов, что мать Верина, Екатерина Сергеевна — не своего отца дочь, слишком уж стар он был, когда женился на слишком молодой невесте… Досадно ему было, что мать так невысоко себя держит, что до сплетен опускается, но ведь не одной только её волей делу делаться, слово отца тут важнее. А отец только усмехнулся, отмахнулся — куда торопиться, и велел своему подчинённому, лучшему другу сына, Аркадию, выяснить как можно полнее, есть ли какой огонь при этом дыме. Долго Александр не мог простить этого отцу. Просто запретил бы, нашёл предлог, пострадал бы сын, но смирился бы с отцовской волей, и не случилось бы беды…

При нём ведь это было, когда глупая собачонка Екатерины Сергеевны притащила на всеобщее обозрение ботинок Аркадия, но узнал он обо всём много позже. Когда ясный рассудок смог себе возвратить. Тогда и не соображал, почему серые стены камеры вокруг, и о чём всё допытывается у него седой человек с обвислыми, как у моржа, усами, и почему плачет мать… Тут в голове надо было уложить, что Аркадия больше нет, совсем неглубоко он был зарыт у забора дома его несостоявшейся невесты. Спасибо отцу, его дружбе со становым, ходатайствам матери, да друзьям, которые в беде не оставили. А то бы не избежать ему каторги, а то так и виселицы.

— Понимаешь, больно уж яро она доказывала, что сама видела, как ты Аркаше нож в сердце воткнул. И она, и мамаша — в один голос, одними словами. А я так подумал — да как же она видела, если от окон до того забора — добрых футов тридцать? Да ещё нож разглядела… А ночь-то безлунная была. А Екатерина Сергеевна так и вовсе, с её-то зрением… А мы, правду сказать, на дом этот давно с подозрением поглядывали — больно уж часто эти сироты, взятые на воспитание, мрут. Да кто их знает, чего мрут, больные были, вот и померли, врач так говорит, вот и зацепиться нам было не за что…