Приёмыши революции - [19]

— Ладно, Кошель, век прощайся — не напрощаешься, — она бодро усмехнулась, отодвигая наконец доску в заборе, — пожелай, что ли, не пуха… А ну как насчёт белочехов и переполоха не сбудется, что тогда?

— А тогда уж как-нибудь, сама не маленькая.

Девица расхохоталась.

— Это-то да, да тут случай не шибко лёгкий. Мамашка ладно, считай — старуха, так там же ещё три девки и сам Николашка… Это не считая охраны, да у них же ещё слуги есть… Ты за кого меня держишь, за богатырку? Ладно, поди, получится у кого наган стащить…

Доска наконец легла на место, Никита сколько-то времени смотрел на неё серьёзным, мрачным взглядом, слушая шелест удаляющихся шагов — сейчас пересечёт сад, там встретится с Денисом, он её через окно запертой, как считается, комнаты в дом и втащит… Почти сделано дело. Уж его часть, во всяком случае, сделана. Крепко заблуждалась Анюта в одном, что было, впрочем, не сильно и её виной — симпатичный мужчина в красноармейской гимнастёрке, проводивший её до забора Дома Особого Назначения, был полным тёзкой того Никиты Кошелева, о котором она слышала «добрую молву». Зато вот о славных её подвигах, по долгу службы, знал даже побольше, чем мог бы настоящий Кошель.

Никита наконец развернулся и зашагал прочь по пустому, к великому счастью, переулку. Ночь была жаркой, однако почему-то морозило. «Ох и тварь… Казалось бы, чего мне их жалеть, а жалко… Такую-то змею дочкой предстоит называть…»

Да, ночь жила. Дышала тихо, но жарко прямо в лицо — это невозможно не ощутить, когда ты с ночью в настолько тесных объятьях, когда чувствуешь, как бьётся под корсетом из плотной материи листвы, темноты, смутным очертаний её горячее сердце…

В караульной никого не было. Кроме Антонова, разумеется. Антонов только что вывел «свою» царевну, передал с рук на руки Ивашову, и теперь главным образом стоял на стрёме. Ну и ждал «свою» лже-царевну, которую ему предстоит втаскивать через окно ватерклозета — и в этом плане мог считать себя везунчиком, если что — сопровождал свою поднадзорную по естественным надобностям, Марконину-то посложнее б было объяснить, что он со «своей царевной» в запертом и опечатанном кабинете хозяина-инженера делал… Не то чтоб ни у кого на этот счёт идей не возникло, в смысле — а труд тут убедить, что нет тут оснований для чего-то большего, чем просто тычок по зубам и веление выгуливать своего жеребца по другим пастбищам, расстрельными статьями не чреватым…

С улицы доносились шум и голоса. Слышался густой бас Медведева, зачитывающего инструктаж новой охране, ржание лошадей, расквартируемых по стойлам, обычная суета… Ржание в какой-то момент стало прямо истерическим и перекрыло вещания Медведева — похоже, два мерина старой охраны, друг друга ненавидящих, видимо, с самого своего жеребячества, наконец встретились на узкой дорожке и теперь начисто плевали на все усилия своих седоков их утихомирить. Молодцы, ребята, очаровательный ход…

— Единственный случай, когда можно оправдать неразбериху и беспорядок, — проговорил Никольский, со своей ношей переступая порог. Антонов сперва кинулся ему на помощь, но встретившись с его взглядом, так же быстро метнулся к окну и вцепился в шпингалет. Шпингалет, хоть и был накануне добросовестно смазан, поддавался с прямо-таки контрреволюционной неохотой, что нервировало тем более, что Никольский так и стоял, даже не пытаясь присесть или хотя бы переменить положение тела, хоть лепи с него прямо здесь памятник коммунистической выдержке. Наконец створка с неохотой, со скрипом, отошла, в караульную, вынося табачный туман и заменяя его божественными запахами ночного сада, ворвался свежий воздух. Слышнее стали грохот отгружаемых ящиков, неугомонное ржание, цветистый мат…

— Давайте, подержу его, что ли…

Никольский только головой мотнул и спокойным шагом ступил на подоконник, здесь, к счастью, не очень высокий, а с него так же легко шагнул в сад.

— Удачи вам, Яков… Андреич, — отчества, приписанного товарищу Никольскому, он вспомнить не смог, хоть и произносилось оно при нём раз или два, но беда в том небольшая — всё лучше, чем прозвучало бы здесь, пусть даже будто без свидетелей, его настоящее имя. «Яков Андреич» ответил что-то односложно — не разобрать, быть может, и не по-русски, но кажется, в тоне общей благодарности. Антонов проследил, как силуэт его растворился в темноте, не слишком разбавляемой светом от окна, вздохнул и притворил оконную створку. Шпингалет пока не задвигал — рано…

— Тяжело ведь вам, — невольно пробормотал Алексей, он-то чувствовал, как напряглись руки Никольского, когда перешагивал он подоконник.

— Тут никому не легко…

Да, при самом минимуме поэтического воображения подумалось бы — ночь тоже участвовала в действе. Не только наблюдала. Не только комментировала шёпотом листьев, шелестом ветра в занавесках приоткрытого окна, шорохом тихих, крадущихся шагов. Она поворачивала так и сяк, словно сумасшедшая модница, своё странное зеркало. Тёмное кривое зеркало рискованной авантюры. Скользили по его глади двойники, не видя друг друга… Вот затворяет поплотнее створки окна рядовой Марконин, счищает с подоконника земляные следы, матерясь вполголоса — этого-то не предусмотрели, туфли «царевны» теперь проще выбросить, чем трясти этой грязью по этажам, это уж лучше сразу во всём расписаться… Цыкнул на девицу, чтоб шагу пока ни единого не делала, звука не издавала, дышала даже как можно тише — сам скажет, когда выходить, когда красться осторожно в верхние комнаты. Девица так и вертит любопытной головой — пухлая, щекастая, как и та, и волос похож, и на её крепкой, ладной фигуре уже как родное сидит царевнино платьишко, принесённое загодя. Однако даже в темноте, сквозь серый дым занавесок, видно — не она. Совсем иначе кривятся пухлые губки, совсем иные движения обманчиво мягких рук.