Придворное общество - [99]
Как видим, окончательное формирование двора в Версале стало следствием целого ряда причин. Но все эти причины находились в тесной связи друг с другом; все они вращались вокруг сохранения и приумножения господства и престижа короля.
В самом деле, структура Версаля совершенно соответствовала этим взаимно переплетающимся склонностям Людовика XIV. В Версале и в рамках этикета все люди сколько-нибудь высокого положения непосредственно оказывались в поле его наблюдения: король «одинаково ревниво интересовался присутствием при дворе людей, по его мнению, значительных и незначительных. Он внимательно вглядывался в толпу окружающих, вставая с постели, ложась спать, садясь за стол. Проходя по комнатам и садам Версаля, он всех видел, всех замечал, никто не ускользал от его взора, даже те, кто не рассчитывал быть замеченным. Он тщательно отмечал про себя отсутствие тех, кто постоянно жил при дворе, и тех, кто только время от времени появлялся ко двору… Со стороны людей, им отмеченных, было преступлением не жить при дворе постоянно Другим вменялись в вину редкие появления ко двору, и безусловная опала угрожала тем, кто никогда не показывался или почти никогда. Когда шел вопрос о чем-нибудь в их пользу, король гордо отвечал: „Я совсем его не знаю“. А о тех, кто являлся ко двору редко, он говорил: „Я этого человека никогда не вижу“. И ничто не могло изменить этих приговоров… Он снисходительно относился к тем, кто любил бывать в своих имениях, но здесь надлежало быть умеренным, и надлежало принять разные предосторожности, если кто хотел пожить в своем замке несколько дольше»[198]. Когда Сен-Симону в юности пришлось отправиться в Руан из за одного судебного процесса, король велел министру написать герцогу, чтобы узнать повод этой его поездки.
При этом Людовик XIV, понятным образом, особенно бдительно следил за теми людьми, кто был ближе всех к нему в обществе по рангу. Те структурные особенности династических государств, которые, превозмогая все личные качества, столь часто ставят претендентов на престол из числа родственников и даже непосредственного наследника престола в открытую или тайную оппозицию правящему монарху, проявлялись и здесь. Людовик XIV был крайне недоволен, что его старший сын со своим двором пребывал отдельно от него, в Медоне, что он, как тогда выражались, «разделил двор». Когда этот наследник престола скончался, король велел спешно продать всю мебель его дворца, опасаясь, что тот из его внуков, которому Медон достался по наследству, может воспользоваться этим замком и «таким образом снова разделит двор» (partagé at ainsi la cour de nouveau)[199].
Это беспокойство, как говорит Сен-Симон, было совершенно безосновательно. Ибо ни один из внуков короля не рискнул бы навлечь на себя высочайшее неудовольствие. Но если речь шла о поддержании его престижа и обеспечении его личного господства, король не делал никаких различий в строгости обращения между своими родственниками и другими дворянами.
Этому есть совершенно поразительные примеры, которые, между прочим, только и могут вполне прояснить нам это полное слияние отталкивания и притяжения, взаимных обязанностей и дистанцирования между королем и дворянством.
Король, как это вошло у него в привычку, отправлялся из своего замка в Марли в Версаль. Весь двор, и в том числе, конечно, его родственники, должен был последовать за ним туда. Но герцогиня Беррийская, супруга его внука, уже примерно три месяца была впервые в положении. Она чувствовала себя дурно, и у нее была довольно сильная лихорадка. Лейб-медик короля и королевского семейства, Фагон, находил, что переезд из Марли будет весьма вреден и тяжел для молодой женщины. Но ни она сама, ни ее отец, герцог Орлеанский, не решались поговорить об этом с королем. Ее муж весьма нерешительно сказал королю о том несколько слов, но встречен был немилостиво. Попытались добиться чего-то у короля через госпожу де Ментенон, и та, тоже считая поездку делом весьма рискованным, наконец, ссылаясь на лейб-медика, заговорила с Людовиком об этом деле. Но безуспешно. Она и врач не испугались отказа, и этот диспут длился три или четыре дня. В конце концов, король попросту рассердился и сделал единственную уступку: он разрешил, чтобы больная герцогиня совершила этот переезд не в карете короля, а на корабле. Для этого требовалось, чтобы герцогиня и герцог выехали из Марли на день раньше, переночевали в Пале-Рояле, отдохнули еще один день и затем двинулись в дальнейший путь. Герцог хотя и получил разрешение сопровождать свою жену, но король запретил ему покидать Пале-Рояль и отправляться куда бы то ни было, даже в оперу, хотя из Пале-Рояля можно было попасть прямо в ложу герцога Орлеанского.
«Я опустил бы — говорит Сен-Симон[200], — те пустяки, коими сопровождался этот переезд, если бы они не воссоздавали облик короля».
Если король поступал таким образом даже в тех делах, которые затрагивали (по крайней мере, напрямую) более его престиж и авторитет в узком кругу, чем собственно его господство, то он, конечно, бывал столь же неумолим, когда дело касалось непосредственно вопросов его правления. Он не терпел ни при каких обстоятельствах, чтобы кто-нибудь из его родственников получал должность, которая могла придать ему некоторое влияние. Он никогда не забывал, какое значение имели, например, при его отце губернаторские посты как точки опоры для неповиновения королевской власти. В его памяти были живы воспоминания о тех проблемах, которые доставил королю его дядя, Гастон Орлеанский, опираясь на эту свою губернаторскую должность. Поэтому, когда его собственный брат попросил у него губернаторство и форт, «безопасное место» (place de sûreté), Людовик ответил ему: «Самое безопасное место для сына Франции — это сердце короля» (La meilleur place de sûreté pour un fils de France est le coeur du Roi). И этот ответ столь же характерен для его манеры выражаться, сколь и для его позиции вообще.
