Придворное общество - [98]

«То было преимущество, которого Монморанси недооценил; как только он увидел перед собою вражеский отряд, он сделал своим друзьям предложение незамедлительно атаковать его. Ведь, по его мнению, война состояла, по преимуществу, в лихой кавалерийской атаке. Его опытный спутник, граф Рье, просил его подождать, пока не удастся огнем из пары только что подвезенных орудий расстроить боевые порядки противника. Но Монморанси уже был охвачен безудержной жаждой битвы. Он считал, что здесь не стоит более терять времени, и его советник, хотя и предчувствовал беду, не осмелился противиться ясно выраженной воле своего рыцарственного предводителя. „Господин, — крикнул он, — я хочу умереть у ваших ног!“. Монморанси легко было узнать по его боевому коню, украшенному пышными перьями: красными, голубыми и желто коричневыми; с ним через ров устремилась лишь небольшая горстка спутников; они сражали перед собою все, что попадалось по пути; рубя врагов, они пробивались вперед, пока, наконец, не оказались перед самым строем противника. Но здесь их встретил близкий и скорый мушкетный огонь; лошадей и всадников ранило и убивало; здесь пали граф Рье и большинство других; герцог де Монморанси был ранен, он упал вместе со своим, также раненым, конем и был взят в плен»[195].

Ришелье велел судить его в том суде, в приговоре которого был уверен; и вскоре после этого последний Монморанси был обезглавлен во дворе Тулузской ратуши.

Это только одно, весьма малоприметное, довольно неважное для хода так называемой «большой истории» событие. Но оно имеет значение типического события, некоторого символа. Старое дворянство терпело крах не просто из-за огнестрельного оружия, но оттого, что ему было трудно избавиться от способов поведения, с которыми для него было связано все его самоуважение, а значит, радость и удовольствие жизни. Мы видим здесь, что означает сказанное выше: поведение, бывшее некогда адекватным реальности, может в постепенно меняющейся фигурации людей, когда возможности одной стороны уменьшаются, а другой увеличиваются, превратиться наконец в поведение, далекое от действительности Одновременно мы еще с одной стороны видим, почему королевская власть одержала победу и как из рыцарской военной знати возникла относительно замиренная придворная аристократия.

Когда Людовик XIV достиг совершеннолетия и пришел к власти, судьба дворянства была уже решена. Неравенство возможностей, оказавшихся в этом поле в распоряжении королевской власти, с одной стороны, и дворянства, с другой стороны, сделало возможным вытеснение дворянства со всех независимых ключевых позиций, а развернувшаяся на основе этих возможностей энергия и возросшая роль представителей короля обеспечили его на деле.

24.

Несмотря на эту слабость позиций знати, в плоть и кровь Людовика XIV в силу опыта его юных лет накрепко вошло ощущение угрозы, исходившей от дворянства — особенно от ближе всех стоявшего к нему высшего дворянства. Непрестанная бдительность в отношении дворян — как и в отношении всех прочих подданных — всегда была одной из господствующих черт его личности. В экономических вопросах его, как и многих людей двора, отличала спокойная беспечность, поскольку в их понимании события в этой сфере не затрагивали коренных основ их существования. Но там, где речь шла о вопросах господства, ранга, престижа и личного превосходства, Людовик XIV был отнюдь не беспечен. Здесь он был весь в напряжении и неумолим в самой крайней степени.

Однако в его помыслы и планы не входило и не могло входить доведение дворянства до полного упадка. Не только внешний блеск и престиж его власти, не только его собственный престиж как дворянина, его потребность в изысканном обществе и общении, не только, наконец, его происхождение, но и сам расклад сил в системе его господства не позволяли ему прийти к такой мысли. Сохранить дворянство или дать ему погибнуть — это отнюдь не зависело только от его свободной воли и выбора. Людовик, как мы показали выше, во многих отношениях нуждался в дворянстве. Слова, сказанные им при оставлении Сен-Симоном военной службы: «Еще один нас покидает», — лишь один из многих примеров тому.

Так король, опираясь на подготовительную работу и опыт своих предшественников, но находясь уже в более благоприятной ситуации, с немалой целеустремленностью выстраивал свой двор в качестве учреждения для обеспечения и усмирения дворянства.

Он хотел «собрать непосредственно перед своими глазами всех тех, кто может быть главарем мятежа и чьи замки могут послужить местом сбора для мятежников…»[196].

Дворянство, со своей стороны, тоже вполне ясно осознавало укрепление двора как выражение сознательной политики усмирения. Об этом можно судить по словам Сен-Симона. Придворная жизнь, пишет он, также служила инструментом деспотической политики. С ее помощью самых благородных людей портили, унижали, смешивали с толпой, министры превосходили влиянием и властью всех прочих, даже принцев королевской крови. При этом многие обстоятельства укрепили короля в его намерении перенести свой двор из Парижа и жить всегда за городом Беспорядки, происходившие в Париже в пору его несовершеннолетия, сделали этот город неприятным ему. Он, кроме того, считал опасным жить там; он думал, что затруднит сплетение интриг, если перенесет расположение двора в другое место. Не меньшую роль для его решения сыграли его фаворитки и беспокойство о том, что среди столь многочисленной массы народа они вызывают особенно сильное раздражение. К этому прибавилась известная озабоченность своей безопасностью. Кроме того «увлечение постройками, овладевшее королем позже и возраставшее с каждым годом, также побуждало его избрать другую резиденцию: в Париже его строительская страсть вечно была бы предметом зрелища. Наконец, он желал возвысить свой престиж, скрываясь от глаз толпы и не показываясь ей ежедневно»