Придворное общество - [101]

В этой траектории развития есть немало типических черт. Сыновья бунтарей, которые пропали бы, если бы король не возвратил им своей монаршей милости, становятся самыми преданными из придворных:

«История Ларошфуко похожа на историю Конде. Принц тоже стал придворным; его сын не будет отходить от короля ни на шаг; его внук возьмет в жены внебрачную дочь короля. Ларошфуко и Конде из мятежников превратятся в слуг»[202].

В случае Сен-Симона дело обстоит совершенно противоположным образом. Его отца Людовик XIII удостоил высоких должностей и званий. Он был доверенным лицом короля и во всех перипетиях, также и после смерти короля, стоял с непоколебимой верностью на стороне королевской власти, хотя дворяне из враждебного лагеря, которые пытались перетянуть его на свою сторону, соблазняли его порой очень сильно. И вот Сен-Симон, автор мемуаров, располагая прочной репутацией и довольно значительным состоянием, прибыл к двору. Конечно, и он был зависим от короля, ибо королевская немилость — порой он сам говорил об этом — означала бы и для него уничтожение его социального существования. Положение Сен-Симона, однако, все же не в такой степени определялось милостью короля, как то было в случае Ларошфуко, ибо он унаследовал множество должностей и званий. Его опорой были обязательства короля перед ним — сыном человека, имевшего заслуги перед королевским семейством. В этом смысле он относительно более зависел от самого себя. Сен-Симон уже довольно рано доказал свою независимость, отказавшись от командования своим полком, оттого что ему предпочли человека ниже его рангом. Порою он надеялся, что король доверит ему какой-нибудь дипломатический пост, но надежды эти не увенчались ничем; и он жил при дворе, не имея никакой придворной должности, исполняя лишь свое обязательство герцога и пэра Франции и требование, которое король предъявлял всем членам семейств высшей знати.

Когда после смерти первого и второго дофинов всем стало ясно, что регентом станет в будущем герцог Орлеанский, Сен-Симон одно время чуть ли не единственным из всех общался с ним, хотя Людовик XIV и не одобрял общения своих придворных с герцогом, которого винили в смерти внуков Людовика XIV, и герцог находился при дворе в полной изоляции. Сен-Симон, если только можно верить в этом его собственным словам, во время всех придворных церемоний был единственным, кто стоял рядом с ним. Он прогуливался с герцогом по Версальским садам, пока король не пригрозил ему немилостью и не потребовал, чтобы он на не которое время оставил двор, если не желает быть изгнанным навсегда. Тут Сен-Симон повиновался. Независимость была возможна только в таких пределах.

Но эта независимость проявилась уже и прежде, в отношениях со вторым дофином, внуком Людовика XIV. Описание их отношений и того круга идей, который затрагивали в своих беседах эти два человека, особенно важно потому, что здесь мы можем непосредственно заглянуть в душевный мир того дворянства, которое находилось в тайной оппозиции к королю.

Нужно было соблюсти величайшие предосторожности, прежде чем два человека при этом дворе, еще не вполне знающие друг друга, могли открыться друг другу:

«Я счел уместным, — рассказывает Сен-Симон, — выспросить у него (т. е. дофина. — Перев.) в первые же дни, что он думает о своем недавнем взлете… не преминул ввернуть слово о нашем достоинстве… он особо подчеркнул, что долг его ни в чем не поступаться своими законными правами… я улучил минуту его наибольшего увлечения, чтобы сказать ему, что если уж он, наследный принц, с высоты своего ранга обращает на это внимание — и совершенно справедливо, то насколько правы все мы, у которых оспаривают, а часто и отнимают все, при том, что мы едва смеем пожаловаться…

Затем он завел речь о короле, распространился о своей необыкновенной любви и огромной признательности к нему… Я поддержал его в столь достойных чувствах, но, опасаясь, как бы любовь, признательность и почтение не переросли в нем в опасное преклонение, я несколькими словами намекнул, что король сознательно закрывает глаза на многое из того, что при желании мог бы узнать и к чему по доброте своей не остался бы равнодушен, если бы эти случаи до него дошли.

Струна, до коей я лишь слегка коснулся, тут же отозвалась… Принц признал правоту моего замечания и неудержимо обрушился на министров. Он подробно заговорил о том, что они захватили безграничную власть, подчинили себе короля и злоупотребляют своей властью, так что без их вмешательства невозможно ничего сообщить королю и добиться у него аудиенции; никого из них не называя, он совершенно ясно дал мне понять, что такая форма управления полностью противоречит его взглядам и убеждениям.

Потом он опять с нежностью вернулся к королю и посетовал, что он получил дурное воспитание, а потом постоянно подпадал под пагубные влияния; что, поскольку власть и все рычаги, воздействующие на политику и управление, были в руках министров, он не заметил, как они увлекли его, человека по природе доброго и справедливого, на ложный путь…

Затем он вернулся к министрам, и я воспользовался этим, чтобы поведать ему о преимуществах, кои они незаконно присвоили себе перед герцогами и другими знатными людьми. Когда принц об этом услышал, негодованию его не было границ: он вспылил, узнав, что нам отказано в обращении „Монсеньор“, которого министры требовали от всех нетитулованных особ, кроме судейского сословия. Не могу передать, до какой степени его возмутили эта дерзость и это отличие, дававшее буржуазии такое безумное преимущество перед высшей знатью»