Придворное общество - [56]

Эта взаимосвязь между придворной рациональностью и классицизмом, которую, конечно, стоило бы развить в отдельном исследовании, проявляется не только во Франции. В видоизмененном виде она присутствует и в классицизме Германии. Придворная культура есть единственная действительно значительная культура, которую создали немцы в новейшее время. И здесь также мы встретим — правда, при совершенно ином отношении восходящих буржуазных слоев ко двору, чем во Франции XVII века, — по крайней мере, как идеал, немалую часть обозначенных выше придворных характеров. Это хладнокровие, сдержанность аффектов, спокойствие и благоразумие и, не в последнюю очередь, та специфическая торжественность, которой придворные люди выделялись из массы других[107].

Придворная рациональность порождает, далее, целый ряд движений, направленных против нее, причем и в самом придворном обществе. Таковы попытки эмансипации «чувства», которые всегда суть в то же время попытки эмансипации индивида от определенного общественного давления. Во Франции XVII века они, по крайней мере внешне, всегда заканчивались поражениями (например, мадам Гюйон, Фенелон и пр.). Именно в связи с этими движениями протеста выясняется, как важно проверить социальное поле на предмет того, насколько его структура допускает и делает возможным свободный ход «чувства»; далее, в каком направлении она делает возможным такой свободный ход и в какой мере его структура наказывает за эмансипацию и свободный ход «чувства» социальным крахом или, во всяком случае, социальной деградацией. Именно это происходит при дворе.

Мы не сумеем понять Руссо и его влияние, его успех в обществе, если не будем понимать его также как протест против придворной рациональности и против подавления «чувства» в придворной жизни. Тщательный анализ распада, в котором находился «высший свет» в течение XVIII века, разъясняет нам также и с этой стороны те структурные изменения, которые отныне допускали в определенных — отнюдь не во всех — душевных слоях относительную эмансипацию спонтанных эмоциональных влечений и одновременно с тем делали возможной теорию автономии «чувства».

Наконец, укажем еще на то, что и сознательный интеллектуальный рационализм XVII и XVIII веков, который мы обыкновенно обозначаем несколько неясным словом «Просвещение», отнюдь не следует понимать только в связи с буржуазной капиталистической рациональностью. К нему ведут четкие коммуникативные пути и от придворной рациональности. Их было бы довольно легко выявить, например, применительно к Лейбницу и не так уж трудно — у Вольтера.

Если мы, таким образом, увидим возникновение некоторых «основных личных характеристик», или, как это порой называют, «духа», придворных людей из структуры общества, из фигурации, из того переплетения взаимозависимостей, которое они образуют друг с другом, если мы поймем, как они интенсивнее всего и с наибольшим богатством оттенков артикулировали сами себя и свои выражения в совершенно иной сфере, в совершенно ином направлении, нежели мы, потому что именно это направление, эта сфера артикуляции были для них жизненно важны, — мы заметим одновременно и некоторые черты той траектории развития, которая ведет от этого образа человека к нашему, а вместе с нею и то, что мы приобрели и что потеряли в этой трансформации.

17.

Формы жизни и возможности переживания, которые таил в себе ancien régime с его двором и его придворно-сословным обществом, так же мало непосредственно доступны пониманию большинства людей в национально-государственных индустриальных обществах, как и формы жизни более простых обществ, которыми занимаются этнологи. Чтобы вновь воспроизвести их для себя, хотя бы только мысленно, нужно, как видим, некоторое усилие. Немногие дворы Европы нашего собственного времени также суть нечто существенно иное, чем дворы и придворные общества XVII и XVIII веков. Они — органы общества, ставшего буржуазным. Тем не менее, многое от той формы, которую придало людям придворное общество этих столетий, от придворного обличья всего того, чем окружают себя люди, будь то мебель или дома, живописные полотна или одежда, формы приветствия или общественный этикет, театр или стихи, еще живет в XIX и даже в XX веке. Но наследство придворного общества претерпело при буржуазном строе своеобразную таинственную трансформацию. В новом массовом обществе это наследство было в специфической форме огрублено и очищено от его первоначального смысла[108].

Ибо двор и сконцентрированное вокруг него «хорошее общество» ancien régime были на Западе последними относительно замкнутыми общественными образованиями, люди в которых — в смысле рационального хозяйствования и домохозяйствования — не работали и не считали — в смысле рационального ведения хозяйства и дома. Они были, в сущности, если только позволительно именовать их по способу получения дохода, разновидностями рантье. При этом у людей «хорошего общества» и двора были не только время, влечение и усердие для детального оформления тех сфер, которые в XIX веке с усиливающейся дифференциацией человеческой жизни на профессиональную и частную области под давлением рационального хозяйствования утратили значение как фрагменты частной жизни. Их вынуждала к этому детальному оформлению жизни необходимость в самоутверждении, с усиливающейся дифференциацией человеческой жизни на профессиональную и частную области, под давлением рационального хозяйствования утратили значение как фрагменты частной жизни. Их вынуждала к образу жизни рантье. Как предпосылка признания и восхождения в их обществе, социальная конвенция и фактор конкуренции за престиж эти качества оказывались для них просто необходимыми.